Европейская поэзия XIX века

ПОЛЬША

КАЗИМЕЖ БРОДЗИНСКИЙ Перевод А. Ревича

Казимеж Бродзинский (1791–1835). — Поэт и критик. Писал в духе позднего сентиментализма, был одним из предшественников романтического направления в польской литературе. В молодости служил в польских войсках, сражавшихся на стороне Наполеона, в 20-е годы преподавал литературу и эстетику в Варшавском университете. Чуждый политического радикализма, он и в литературных спорах занимал примиренческую позицию, признавая достоинства и классицизма и романтизма; призывал к созданию оригинальной национальной поэзии, основанной на обращении к старопольской традиции и к народному творчеству. Интересом к фольклору, простонародному быту (рисуемому в идиллических тонах) отмечены и собственные произведения Бродзинского (особенно известна поэма «Веслав», 1820).

КРАКОВЯКИ

Подбоченился, притопнул, поклонился чинно. Всякий раз, как песню кончат, кружит в танце девку И опять на землю ставит, лишь начнут запевку. К солнышку — подсолнух, вкруг земли — светило, Вкруг тебя вращаюсь, так приворотила; К солнышку — подсолнух, вкруг земли — светило, Что же взор отводишь, очи опустила? Яблочко румяно — путь заказан к саду, Хороша Олехна — рядышком не сяду. Как без речки рыбка мается, бедняжка, Так с твоей красою мне расстаться тяжко. Конь мой из конюшни вырвался на волю, Сам к тебе помчался по широку полю; Без меня найдет он верную дорогу, Мне ж забыть тропинку к твоему порогу. Пышен цвет весною, пташки распевают, Всем весна в усладу, всем лучи сияют. Я пока что молод, ты еще прекрасна, Но краса и младость — все пройдет напрасно. Долы задрожали, солнце туча скрыла, Когда ты другому взгляд свой подарила. Ой, моя Олехна, светик мой вчерашний, Нет меня с тобою — с кем заводишь шашни? Зря словам я верил, зря теперь тоскую, Речь твоя — на ветер, песнь моя — впустую. Сгину — не заплачешь, вижу: бессердечна, Но тебя, покинув, буду помнить вечно. Прежде, чем покину, — слышишь, дорогая? — Замолчат потоки, смолкнет шелест гая. Мотылек — к росинкам, рыба рвется в речку, Я стремлюсь, Олехна, к твоему сердечку. Засветите плошки и поставьте с краю, А не то подружку в танце потеряю, Нет уж, не светите, лучше сгинем оба, Чтоб со мной осталась навсегда зазноба.

КУСТУ, ЦВЕТУЩЕМУ НА РАЗВАЛИНАХ

Из каких сторон родимых Ветер семечко принес, Чтоб в руинах нелюдимых Ты, цветущий куст, возрос? Век твой тяжек в этих голых, Хладных скопищах камней; В плодородных, щедрых долах Ты бы цвел куда пышней. Но тебя живит росою И лучом нещедрый край; Лепестков своих красою Эти камни осыпай. Хоть сурова и капризна,— Здесь теперь твоя отчизна.

АНТОНИЙ МАЛЬЧЕВСКИЙ

Антоний Мальчевский (1793–1826). — Вошел в польскую литературу как автор поэмы «Мария» (1825), написанной на склоне жизни. Поэт родился на Волыни, служил в армии Княжества Варшавского, участвовал в наполеоновских войнах, в 1816–1821 годах жил за границей, познакомился с Байроном, первым из поляков совершил восхождение на Монблан, после возвращения на родину занялся литературой. «Мария», вместе с поэмами Мицкевича, положила начало жанру «поэтической повести» в польском романтизме. В ней изображена жизнь шляхты на Украине (XVII в.) и в романтическом духе трактуются проблемы современного мира (всесилие зла, трагизм человеческой доли и т. д.). В приводимом отрывке описан визит ряженых в шляхетский дом с целью похитить и убить дочь хозяина, на которой против воли отца женился магнатский сын.

МАРИЯ (Фрагмент) Перевод М. Живова

1

Может, в Венеции на карнавале Вы погуляли, вы побывали? Весело днем там и весело ночью, Люди хохочут, музыка грохочет, Лица, как в сказках, В причудливых масках, Дож престарелый С матроною зрелой, Ксендз в длинной рясе, А с ним лоботрясы Ищут отрады, Ищут услады, Крытые лодки, А в лодках красотки. Смех и веселье царят на канале. Вот как в Венеции на карнавале!

2

Мы по-иному, едем куликом [238] , Едем санями с гиком и криком, Едем мы в масках На наших салазках. Кто мы такие, знать вы хотите? С нами садитесь, с нами катите. В гости охота — Настежь ворота! Строятся в пары Юный и старый, Ксендзы, краковянки, Евреи, цыганки, Ведьмы-гадалки, веселые черти, Только мошенников нету, поверьте. Едем санями, все дале и дале. Вот как на польском у нас карнавале! — К нам в гости сегодня зайти не придется, Пан Мечник [239] с татарами нынче дерется,— Слуга им ответил, взор бросил суровый, Плотней на воротах задвинул засовы. Но вот уж играют, поют и хохочут, Гремит барабан, погремушки грохочут, Ведут хороводы веселые маски, Сверкают нарядов веселые краски, Кружатся, и в воздух взлетают проворно, И в воздухе ножки мелькают задорно. Глядит и не может слуга надивиться, Уж в пляс самому захотелось пуститься, Старик изумленно глазами моргает, Глядит с любопытством, глядит и с опаской, Как движутся парами маска за маской. Но вот, протрубивши в рога из картона, Застыла на месте танцоров колонна. Звук флейты разнесся над вольным простором, И песню запели неслаженным хором: «Так уж бывает, Смерть все хватает, Роза в цвету, а уж червь подползает. Если вдруг в душу вкрадется тревога, Бурю в душе поднимая, Если по воле сурового бога Праведный смертный стоит у порога Светлой обители рая,— Пусть на мгновение скроется Злоба, Раны ножом не коснется, Пусть прозвучит ему вещее слово: „Радость вернется — вернется!“ Так уж бывает, Смерть все хватает, Роза в цвету, а уж червь подползает. Если бы чудо свершилось большое, Ангела небо послало, Чтобы унес он сердце больное, Взор потускневший закрыв пеленою,— Прежде чем смерть не настала. Пусть не звучит в утешенье больного Песня, что в праздник поется, Разве что будет в ней вещее слово: „Ангел вернется — вернется!“ Так уж бывает, Смерть все хватает, Роза в цвету, а уж червь подползает. В помощи ближним кто видит отраду, Сам же за них погибает, Может, доставит тем Зависти радость; Зло от Добра отличите не сразу — Суд в небесах пусть решает. Что же, порою и разум здоровый, Тьмою объятый, споткнется, Пусть же раздастся прощальное слово: „Радость вернется — вернется!“ Так уж бывает, Смерть все хватает, Роза в цвету, а уж червь подползает. Если, вернувшись из дальней дороги, Путник примчится к любимой, Чтобы в объятьях забыть все тревоги, Но убедится уже на пороге: Дом перед ним нелюдимый, И под ударом предчувствия злого Сердце в груди содрогнется,— Пусть прозвучит утешения слово: „Друг твой вернется — вернется!“ Так уж бывает, Смерть все хватает, Роза в цвету, а уж червь подползает». — Ах, стало быть, вовсе вы не привиденья, И маски надели вы для развлеченья! Куликом не раз уже к нам приезжали, И вас приглашаем, как тех приглашали. Хозяин вернется, но хоть его нету, Гуляйте и пейте, друзья, до рассвета. — И пара за парой вошли, поклонились, Кругом оглянулись и расположились.

238

Кулик — старопольская масленичная забава, участники которой разъезжают санным поездом по окрестным усадьбам.

239

Мечник — старопольский шляхетский титул.

СЕВЕРИН ГОЩИНСКИЙ

Северин Гощинский (1801–1876). — Наиболее отчетливо выразил в своем творчестве революционно-бунтарские стремления польского романтизма. Уроженец Украины, он смолоду участвовал в создании подпольных патриотических организаций, в восстании 1830–1831 годов. Революционно-демократические настроения отразились в его лирике 20-х годов и поэме «Каневский замок» (1828), посвященной крестьянскому восстанию на Украине в 1768 году («колиивщине»). В начале 30-х годов Гощинский вел конспиративную работу в Галиции, затем был одним из деятелей демократической эмиграции, выступал как критик, поэт, прозаик. В 40-е годы увлекся мистицизмом; под конец жизни поселился во Львове. Гощинского, как и Мальчевского, относят к «украинской школе» в польском романтизме.

ИСХОД ИЗ ПОЛЬШИ [240] Перевод М. Живова

В тот день журавли в поднебесье летели, Высоко летели в небесной синели. Полями, лесами повстанцы брели… Без песен солдатских шагают, угрюмы, Безмолвно в свои погруженные думы, И думы мрачны их, и лица в пыли. — Куда вы бредете? — кричат журавли.— Идете с оружьем, военной колонной, А вид не солдатский, а вид похоронных!.. — Сегодня еще мы с оружьем своим, Но завтра мы немцам его отдадим. С пустыми руками уйдем мы в скитанье И мыкаться будем средь чуждых людей, Как нищие, будем просить подаянье Во имя распятой отчизны своей. Вы в наши края, журавли, полетите, Родные там наши, тревоги полны. Солдатские слезы на крылья возьмите Для матери бедной, для милой жены. Пусть вымолят матери, выплачут жены, Чтоб наши вернулись в отчизну колонны. Из Вислы напьетесь вы, кровь наша в ней, Поля вас накормят, от трупов тучней. А мы ведь не скоро из Вислы напьемся, Не скоро, но все мы на Вислу вернемся… Летите же в Польшу, а мы — в дальний путь, Чтоб Польше свободу и счастье вернуть. Прусская граница, 1831 г.

240

Исход из Польши. — Осенью 1831 г. остатки разбитых повстанческих войск перешли на территорию Пруссии, где были разоружены. Большая часть солдат была затем выдана царским властям.

ЮЛИУШ СЛОВАЦКИЙ

Юлиуш Словацкий (1809–1849). — Крупнейший, наряду с Мицкевичем, польский поэт-романтик, убежденный демократ, выдающийся мастер стиха. Родился в Кременце на Украине, учился в Виленском университете, рано начал писать, известность приобрел патриотическими произведениями, изданными в дни восстания 1830–1831 годов. Последующие годы провел в эмиграции (Франция, Швейцария, Италия; в 1836–1837 гг. совершил путешествие на Ближний Восток) и умер в Париже. Несмотря на отрыв от родины, слабое здоровье, неблагожелательное отношение критики (начиная с двухтомника ранних поэм и драм 1832 г.), отсутствие контакта с широким читателем, Словацкий обнаруживает поразительную творческую энергию, публикует ряд поэм (наиболее известны «Ламбро» и «Час раздумья», 1833; «Ангелли», 1838; «В Швейцарии» и «Отец зачумленных», 1839; «Бенёвский», 1841) и драм, составивших впоследствии основу романтического репертуара польского театра («Корлиан», 1834; «Балладина», 1839; «Мазепа», «Лилла Венеда» 1840 и др.). В 40-е годы переживает увлечение мистицизмом, на короткое время вступает в секту Товянского, затем разрабатывает собственную историко-философскую систему (изложена в неоконченной поэме «Король-Дух» и ряде других сочинений), совмещая мистицизм с признанием неизбежности и благотворности социальных потрясений, с апофеозом «Духа — вечного революционера», с верой в грядущее освобождение.

РАЗЛУКА [241] Перевод А. Ахматовой

Разлучились, но помним и любим друг друга, Между нами проносится голубь печали, Он нам вести приносит: я знаю, одна ли Ты в саду или в горнице, — плачешь, подруга! Знаю час, когда боль тебя мучит нещадно, Знаю слово, какое слезу вызывает, И звездой ты мне светишь на небе отрадно, Той, что плачет и синею искрой сверкает. Не увижу тебя, — что мечтать мне впустую,— Но я знаю твой дом, знаю сада сиянье, И тебя и глаза твои в мыслях рисую,— Ты в саду в белоснежном своем одеянье. Тщетно ты бы мои создавала пейзажи, Их луной золотя иль зарею нагорной, Мне под окна, увы, не осмелишься даже Сбросить небо, назвав его гладью озерной. Разлучать бы ты озеро с небом не стала Днем вершинами гор, ночью скал синевою; Ты не знаешь, что тучи, как кудри на скалах, Словно в трауре скалы стоят под луною; Ты не знаешь, где всходит жемчужина эта, Что избрал я твоею звездою счастливой; Ты не знаешь, что два огонечка — два света В двух оконцах горят под горой молчаливой. Заозерные звезды печально люблю я, Пусть кровавы они и мерцают туманно; Я сегодня их снова увижу, тоскуя,— Хоть и тускло, но светят они постоянно. Ты ж погасла навек для скитальца, подруга! И свидания час никогда не настанет. Умолкаем и вновь призываем друг друга… Соловьи так друг друга рыданием манят.

241

Разлука. — По мнению исследователей, стихотворение посвящено матери поэта Саломее Бекю, к которой Словацкий всю жизнь относился с величайшим уважением и с которой вел многолетнюю переписку.

ГИМН Перевод А. Ревича

Мне горько, боже! — Мир передо мною В закатный час ты радугами красишь, Огонь звезды над гладью голубою В глубинах гасишь, Волну и небо золотишь, и все же Мне горько, боже! Довольства я лишен и ласки прежней, Как злак пустой, стою среди пустыни… Для посторонних лик мой безмятежней Небесной сини, Но пред тобой таить печаль негоже: Мне горько, боже! Уходит мать — исходят плачем дети, Вот так и я слезой готов излиться, На солнце глядя, в чьем прощальном свете Волна искрится. Я знаю, что взойдет оно, — так что же Мне горько, боже? Блуждая в море, где ни дна, ни мели,— В ста милях — берег и другой — в ста милях, Я видел: стаей аисты летели На мощных крыльях. Такие же, как в Польше! Как похожи! Мне горько, боже! Не оттого ль, что я встречал могилы И что почти не знал родного дома, Что в непогоду брел, теряя силы, Под рокот грома, Что где-то рухну раньше или позже, Мне горько, боже! Ты белые мои увидишь кости Не под плитой, а там, где голы степи; Завидую тому, кто — на погосте, Чей пепел — в склепе. Найду ли я покой на смертном ложе? Мне горько, боже! Невинному ребенку наказали Молиться за меня… Но я ведь знаю, Что мой корабль плывет в глухие дали, К чужому краю, И что мольбы бессильны… Отчего же Мне горько, боже? На радугу, которую в просторе, Как ныне, ангелы твои раскинут, Иные поколенья глянут вскоре, А после — сгинут. И потому, что сам я сгину тоже, Мне горько, боже!

МОЕ ЗАВЕЩАНЬЕ Перевод Б. Пастернака

С вами жил я, и плакал, и мучился с вами. Равнодушным не помню себя ни к кому. А теперь, перед смертью, как в темном предхрамье, Головы опечаленной не подниму. Никакого наследства я не оставляю Ни для лиры умолкнувшей, ни для семьи. Бледной молнией имя мое озаряя, Догорят средь потомства творенья мои. Вы же, знавшие близко меня, расскажите, Как любил я корабль натерпевшийся наш, И до этой минуты стоял на бушприте, Но тону, потому что погиб экипаж. И когда-нибудь, в думах о старых утратах, Согласитесь, что плащ был на мне без пятна. Не из милости выпрошенный у богатых, А завещанный дедом на все времена. Пусть друзья мое сердце на ветках алоэ Сообща как-нибудь зимней ночью сожгут И родной моей матери урну с золою, Давшей сердце мне это, назад отнесут. А потом за столом пусть наполнят бокалы И запьют свое горе и нашу беду. Я приду к ним и тенью привижусь средь зала, Если узником только не буду в аду. В заключенье — живите, служите народу, Не теряйте надежды, чтоб ночь побороть. А придется, каменьями падайте в воду В светлой вере: те камни кидает господь. Я прощаюсь со считанною молодежью, С горстью близких, которым я чем-либо мил. За суровую долгую выслугу божью Неоплаканный гроб я с трудом заслужил. У какого другого хватило б порыва Одиноко, без всякой подмоги чужой, Неуклонно, как кормчие и водоливы, Править доверху душами полной баржой. И как раз глубина моего сумасбродства, От которой таких навидался я бед, Скоро даст вам почувствовать ваше сиротство И забросит в грядущее издали свет.