Европейская поэзия XIX века

РЫШАРД БЕРВИНСКИЙ

Рышард Бервинский (1819–1879). — Поэт революционной демократии, был участником конспиративных организаций на землях, захваченных Пруссией, в канун 1848 года. В 1844 году издал в Познани и Брюсселе два тома «Поэзии», куда вошли интимно-лирические и революционно-агитационные стихи. Занимался фольклористикой, этнографией, писал повести о славянской древности. После 1848 года отошел от революционной деятельности, в 1855 году уехал в Турцию, где умер в нищете.

МАРШ В БУДУЩЕЕ Перевод П. Железнова

Как тут страшно! Жизнь все злее, Стоп вокруг стоит. Сжал железный обруч шею, И рубец на ней алее Пурпура горит. А там край обетованный, Без тирана и без пана, Без нужды и горя, Ждет людей за морем Крови, За багровым морем! Как тут страшно! Нищих, голых Давит рабский труд. Тут белеют кости в долах, Люди стонут: «Голод, голод!» — И без пищи мрут. А там край обетованный, Где на нивах нет бурьяна, Где сияют зори, Ждет людей за морем Крови, За багровым морем! Тут царями-палачами Угнетен народ, Бог, не тронутый мольбами, Мощных ангелов с мечами В помощь нам не шлет… Бог не видит нашей муки… Так возьмем оружье в руки И нужду поборем! Рай найдем за морем Крови, За багровым морем!

ПОСЛЕДНИЙ РОМЕО [248] Перевод А. Ревича

«Близится утро. Прощай, дорогая, Счастлива будь, о видение рая! Надо, увы, торопиться. Память приходится брать мне в дорогу, Рану душевную, в сердце тревогу, А вот с тобою проститься». «Нет, мой желанный! Напрасно волненье, Ради любви задержись на мгновенье, Молви одно только слово!» «Милая, дали заря освещает, Жаворонок нам восход возвещает. Полно! Прощай! Будь здорова!» «Друг мой, для солнышка час еще ранний, Месяц взошел, покровитель свиданий, Стелет ковер златотканый; Это не жаворонок голосистый, Свищет соловушка в чаще тенистой. Не уходи, мой желанный». «Нет, эта песнь предвещает восходы, Ныне приветствует утро свободы. Прочь сновиденья ночные! Яростным гулом разбужены дали, Месяц поблек, соловьи замолчали, Горны трубят боевые. Ласки твои не сулят мне услады, Смерть меня ждет, конь мой ржет у ограды, Вытри же влажные веки! Горе тому, кто порою кромешной Возле подруги сидит безутешной. Полно! Прощай! И навеки!»

248

Последний Ромео. — В стихотворении используются мотивы из шекспировской трагедии «Ромео и Джульетта».

ЦИПРИАН НОРВИД Перевод Д. Самойлова

Циприан Норвид (1821–1883). — Поэт сложной и трагической судьбы. При жизни ему удалось опубликовать лишь малую часть написанного; современниками-литераторами он был не понят и отвергнут как автор трудный и темный. Лишь в конце XIX века Норвида открыли потомки, начали разыскивать и публиковать его произведения, а полное издание его сочинений было осуществлено лишь в последние годы. Только в нашу эпоху стали ясны оригинальность творческих исканий Норвида, его попыток обновить поэтический язык, интеллектуальная насыщенность его лирики, значительность его влияния на польских поэтов XX века, близость современному поэтическому развитию. (Такова же была судьба его драматических и прозаических произведений.) Норвид учился в варшавской гимназии и художественной школе, в 1842 году навсегда покинул родину, за границей сперва попал под влияние консервативно-клерикальных кругов, но затем установил связи с демократической международной эмиграцией (в частности, с А. И. Герценом и Г. Гервегом). Он побывал в ряде стран Европы (а в начале 50-х годов в поисках заработка выезжал в Америку), последние годы постоянно жил во Франции, тщетно пытаясь осуществить своп литературные замыслы; ему так и не удалось издать свой программный лирический цикл «Vade mecum» («Следуй за мной» — лат.). Поэт постоянно бедствовал и скончался в парижском приюте для неимущих польских эмигрантов.

ПАМЯТИ БЕМА ТРАУРНАЯ РАПСОДИЯ [249]

…Клятву, данную отцу, я хранил по сей день…

Ганнибал

I

Тень, зачем уезжаешь, руки скрестив на латах? Факел возле колена вспыхивает и дымится. Меч отражает лавры и плач свечей тускловатых, Сокол рвется, и конь твой пляшет, как танцовщица. Веют легкие стяги, переплетаясь в тучах, Как подвижные палатки в лагере войск летучих. Воют длинные трубы, захлебываясь; знамена Клонятся, словно птицы с опущенными крылами, Словно сбитые пикой ящеры и драконы, Пикой, которую ты когда-то прославил делами.

II

Плакальщицы идут. Одни простирают руки И поднимают снопы, разодранные ветрами. Иные — слезы в ладони, как в раковины, собирают, Иные — ищут дорогу, проложенную веками. Иные — бросают наземь глиняные кувшины, Усугубляя печаль звоном разбитой глины.

III

Парни бьют в топоры, синие, словно небо, Служки колотят в щиты, рыжие, словно пламя, В тучи упершись древком и трепеща от гнева, В клубах черного дыма реет огромное знамя.

IV

Входят, тонут в ущелье… снова выходят на свет, Снова чернеют в небе — хладный свет их коснулся,— Снова черные пики месяц на небе застят, Смолкнул хорал и снова, словно волна, всплеснулся.

V

Дальше-дальше — покуда перед тобой, как бездна, Не предстанет могила, смертный рубеж, который Не перейти живому. Тогда мы пикой железной Сбросим в пропасть коня, словно старинной шпорой.

VI

И поплетемся вдаль с песнею похоронной, Урнами в двери стуча, посвистывая, как непогода, Так что рассыплются в прах стены Иерихона И спадет пелена с глаз и сердец народа. ………………………………….. Дальше-дальше…

249

Памяти Бема траурная рапсодия. — Написано в годовщину смерти генерала Юзефа Бема (1794–1850), в 1830–1831 гг. участника польского восстания, в 1846–1849 гг. военачальника восставшей Венгрии, командующего армией.

ГРАЖДАНИНУ ДЖОНУ БРАУНУ [250] (Из письма в Америку, посланного в ноябре 1859 г.)

О Ян! Через простор морей холодных К тебе, как чайку, песню посылаю. Ей долго плыть в отечество свободных, Застанет ли его таким — не знаю. Иль, как седин сиянье благородных, На эшафот пустой присядет с краю, И отпрыск палача рукою неумелой Метнет каменья в крылья чайки белой.

*

Все ж, прежде чем веревка палача Затянется вкруг шеи несклоненной, Пока стопой, опоры не ища, Не оттолкнешь планеты оскверненной, Пока земля от ног твоих, как гад, Не прянула, — пока не говорят: «Повешен!» — веря в то недоуменно, Пока не натянули капюшона, Боясь, чтоб, сына лучшего узнав, Америка не возопила грозно: «Погасни, свет мой двенадцатизвездный!.. Ночь! Ночь идет — как негр, лишенный прав!..» Покуда тень Костюшки не прольет Свой гнев и Вашингтона тень не встанет,— Прими начало песни, Ян! Она, как плод,— Покуда зреет, человек умрет. Покуда песнь умрет, народ воспрянет!

250

Гражданину Джону Брауну. — Написано в дни, когда прогрессивная общественность протестовала против смертного приговора борцу за освобождение негров в США Джону Брауну (1800–1859).

ИМПРОВИЗАЦИЯ [251] НА ВОПРОС О ВЕСТЯХ ИЗ ВАРШАВЫ

Ты спросишь: что скажу, когда Варшавы дети, Надеясь лишь на чудо, поднялись? Благодаренье богу, что на свете Оригиналы не перевелись! Не то я думать стал, что случай — суть природы, И случай сей зависит от царей, И что народы — это… огороды, А люди превратились в писарей. Что сгинули сыны Давидовой отваги, Занесшие кулак с куском скалы, Когда за ними лишь листки бумаги, А против них граненые стволы. И коль я не был там, где слезы и сраженья, И первым пулям грудь не отворил, Молчу… и сохраняю уваженье К той колыбели, где растет Ахилл. Париж, 1861 г.

251

Импровизация. — Написано в связи с патриотическими манифестациями 1861 г. в Варшаве: 25 февраля состоялось шествие в память битвы 1831 г. под Гроховом, закончившееся вмешательством войск и арестами, 27 февраля — демонстрация с требованием освободить арестованных, в ходе которой солдаты стреляли в толпу и пять человек было убито, 2 марта — торжественные похороны жертв.

В ВЕРОНЕ

1

Над кровом Капулетти и Монтекки Гроза низвергла громовые реки. И вдумчивое око тишины

2

Взирает на враждующие грады, На древний сад, на ветхие ограды, Звезду роняя с вышины.

3

И молвит кипарис, что для Джульетты И для Ромео — дальние планеты Роняют слезы с голубых высот.

4

А у людей бытует утвержденье, Что это все не слезы, а каменья, А этих слез никто уже не ждет.

РОДНОЙ ЯЗЫК

«Сначала молния, а после гром! Вот слышен топ коней, и ржание, и звон, Да здравствуют дела!.. А речь? А мысль?.. Потом! Язык родной земли врагами осквернен!» Так Лирнику кричал Вояка сгоряча И в щит свой ударял в самозабвенье. А тот: «Не острие меча Спасет язык, но — дивные творенья!»

ЗРЕЛЫЕ ЛАВРЫ

1

Как пролагают путь к потомкам? Своим усилием — борьбой; Во Храме Вечности высоком Не сам ты выберешь покой.

2

И дверь не выбирают сами, А входят в ту, что отперта… Что в жизни числилось крылами, То для истории — пята!..

3

А дней хвастливое бряцанье Не принимай за трубный глас — То стук шаров в голосованье — Их тишина сочтет за нас.

ФОРТЕПИАНО ШОПЕНА [252] (Антонию Ч.) [253]

Музыка — вещь удивительная!

Байрон

Искусство? — это искусство, вот и все.

Беранже

I

Я был у тебя в предпоследние дни [254] Недостижимого нити тончанья — Полней, чем преданье, Бледней, чем светанье… И тихо рождению шепчет скончанье: «Тебя не прерву я — нет! — повремени!»

II

Я был у тебя в предпоследние дни, Когда стал подобен — мгновенье, мгновенье! Той лире, которую бросил Орфей, Где песнь ратоборствует с силой паденья, И струны — четыре — с невнятностью всей, Столкнувшись, Попарно-попарно Звенят, угасая: «Не начал ли он Отыскивать тон? А может, он тот, кто играет… бросая?»

III

Я был у тебя эти дни, Фредерик! И руки твои — с белизною скульптуры — Восторг и захват, вдохновенье и шик, И это касанье, как перья, сквозное,— Мешались в глазах с костяной белизною Клавиатуры… Ты словно возник Из мраморной глыбы, Но незавершенно, Как будто бы лона Не тронул Резец Гения — вечного Пигмалиона.

IV

В том, что играл, что звучало и будет звучать еще лучше, Преображенное эхом, иное, Чем в этот день, когда белой рукою Благословлял ты созвучья,— В том, что играл ты, был тон И совершенство Перикла, Словно невинность античных времен В домике сельском возникла И прошептала, чуть дверь отворилась: «Я в небесах возродилась. Вот уже арфою стали врата, Лентой — дорога, Просфорой колос пророс на просторе, Это уже разверзает уста Эммануил на Фаворе!»

V

И была в этом Польша сиянья Радуг восторга, взнесенных Ко всесовершенству деянья — Польша колесников преображенных! [255] Это была Злато-пчела!.. (Я это слышал на грани сознанья!..)

VI

И вот — уже кончилась песнь, — о, как скоро! И не вижу тебя, — ты уже не играешь,— Слышу только — подобие детского спора,— Нет — еще препирательство клавиш, Не уставших звучать, Когда песнь прерывают,— По восьми и по пять: «Начал ли он играть? Или нас отвергает?»

VII

О ты, — которое — профиль Любви, Дополнение, сверхсодержанье [256] , Стиль — именуешься ты меж людьми, Ибо песнь образуешь и в камне становишься гранью… Ты — в истории — Эра, когда ее круг На подъеме взмывает до звезд, Ты прозываешься Буква и Дух И «Consummatum est»… [257] О, ты — совершенное сверхпроявленъе, И где и каков он, твой знак? В ком он? В Фидии? Или в Шопене? В Эсхиловой сцене? Не хватает тебя!.. И всегда это так! И такая нехватка — на мире пятно: Дополнение?.. Страждет! И начать оно жаждет, И залог зачинанья желает оставить оно! Колос?.. Он вызрел кометой златой. Он под ветрами склонился покорно. Тронь — и посыплются зерна, И само совершенство посеет их щедрой рукой.

VIII

Погляди, Фредерик. Вон Варшава, Видишь — над нею пылает звезда Ярко, кроваво. Видишь — костел и орган? Образ родного гнезда. Зданья, как будто преданья живые, Древние, как Посполитая Речь. Площади глухи, темны мостовые, В облаке Зыгмунтов меч [258] . Глянь — по проулкам рядами Скачут кавказские кони, Ласточками над водами Вьются перед полками — Сотнями, сотнями… Зданье в огне. Выбилось пламя и вспыхнуло рядом.

IX

Глянь: подгоняют к стене, Траурных вдов [259] подгоняют прикладом… В месиве дыма, огня и тумана Через колонны балкона, Как катафалк похоронный, Рухнуло… рухнуло… фортепиано…

X

То… что прославило Польшу сиянья Радуг восторга, взнесенных Ко всесовершенству деянья, Польшу колесников преображенных,— Рухнуло вдруг и лежит без дыханья. Вот она — светлая мысль человека, Та, что растерзана злобой людскою… Так оно было от века С тем, кто лишает сна и покоя. Вот, словно тело Орфея Фурий терзает семья, Воют: — Не я! — сатанея, Каждая воет: — Не я!

XI

— Кто же? Не ты ли?.. Не я ли? «Внук, веселись! — судным гласом поем мы с тобой… — Камни глухие и те застонали: Идеал коснулся мостовой!»

252

Фортепиано Шопена. — Поводом для написания стихотворения стал эпизод восстания 1863 г. 19 сентября в Варшаве из дворца Замойских на улице Новы Свят стреляли в царского наместника Ф. Ф. Берга, руководившего репрессиями против поляков. Здание было разгромлено войсками, из окна на мостовую выкинули фортепиано, на котором играл Шопен до своего отъезда из Варшавы.

253

Стихи посвящены поэту, а затем профессору Петербургского университета Антонию Чайковскому (1816–1873), знавшему Норвида в 40-е годы в Варшаве.

254

…был у тебя в предпоследние дни… — Норвид встречался с Шопеном в 1849 г. в Париже.

255

Польша колесников преображенных! — Имеется в виду древняя легенда о колеснике Пясте, родоначальнике средневековой королевской династии.

256

…дополнение, сверхсодержанье… — Здесь и далее Норвид излагает свой взгляд на поэзию, согласно которому она должна обладать содержанием скрытым, угадываемым и постигаемым в результате усилий впечатлительного читателя, становящегося как бы участником акта творчества.

257

Совершенное (лат.).

258

Зыгмунтов меч. — Речь идет о варшавской «колонне Зыгмунта» на Замковой площади.

259

Траурных вдов… — Варшавские женщины во время патриотических манифестаций и в дин восстания демонстративно носили траурную одежду, что было запрещено специальным распоряжением царских властей.