Гвоздь & винил
Шрифт:
Небритый , словно услышав слова импозантного, вернулся в сортир и, сделав пару шагов, плюнул в сторону Сержа
– Чтоб у тебя хуй на лбу вырос, пидарюга!
После этого, он быстро выбежал наружу, хотя, никто за ним гнаться и не собирался.
– Точно, с припиздью – подытожил Андрюшенька, и мы пошли на электричку.
Мамаша, встретив меня у открытой двери, внимательно оглядела и спросила
– Иннокентий, тебе понравилось в «Оружейной палате»?
– Она на ремонте, ма. Мы с ребятами на «Бородинской панораме» были.
– Это видно по твоему
– К нам пристали хулиганы – честно сказал я – но мы убежали.
– Боже, как я устала – маман вытерла с щеки настоящую слезу – когда ты, наконец, повзрослеешь…
– Ма – мне вдруг стало от всей души жаль маман. Я ласково погладил её по плечу, едва сдерживая подкативший к горлу ком – не плачь. Всё хорошо. Я же дома.
Она убрала мою руку с плеча, молча встала и ушла в спальню. Я остался стоять на кухне, и слёзы обиженного ребёнка катились по моим щекам. В тот вечер меня осенило и я написал свою первую лирику:
МОСКВА -80
Пахнуло прохладой и жжёной резиной,
Бегущая лестница тянется вниз.
И люди, и сумки из магазинов -
Вокзалов московских гудящий каприз.
Вот бабушка едет к любимому внуку,
Везёт всякой снеди тележку и воз,
И сало, и яйца , и свежего луку,
И баттл того, что пьют люди в мороз.
О чём-то болтают два ниггера чёрных,
Махая руками и брызжа слюной,
А рядом подростки тихонько о порно,
О «харде», задавленном «новой волной».
Мы с Сержем в Сокольники рвёмся ретиво.
Бежим, не жалея растоптанных кед.
Там музыка, выставки, свежее пиво,
Ну, в общем, всё то, чего у нас нет!
Вагон электрички , набитый отменно,
Рукой прихватив чей-то пухленький зад
Мечтаешь о том, как сдувается пена,
И брызги пивные на землю летят.
Дебелая дама в рот пальцами лезет,
Желая схватиться за что-то рукой.
Девчонка зубрит рядом «English. Past present»,
А рядом старик – с сетки капает кровь
На чьи-то «бананы». Они были белы.
Теперь уже в пятнах, а кто виноват?!
Текущая масса одним потным телом
Сочится сквозь зев пневматических врат....
– Вообще , это моветон, ставить в конце произведения многоточие – с видом мэтра процедил Андрюшенька, прочитав мой первый опус – не надо вот этой сермяги – он вернул мне листок с шедевром.
– А что надо? – спросил я, еле сдерживаясь, чтобы не залепить ему в ухо.
– Возьми какого-нибудь поэта за образец, учись у него, пиши…
– Это же эпигонство чистой воды! – возмутился я – косить под кого-то!
– Ничего. Лет десять покосишь, а потом выработаешь свой, ни на кого не похожий, стиль – небрежно произнёс Лунатик , внимательно разглядывая вынутую из уха серу – вот, как я например.
Я почему представил Андрюшеньку старым раввином, задумчиво наматывающим на палец седую пейсу, и меня пробило на ржач.
– Я тебе как родному говорю, а ты.... – обиделся Лунатик – хоть бы спасибо сказал, шлемазл.
– Спасибо,
ребе – съёрничал я, и на этом наша беседа о поэзии закончилась.Дни, оставшиеся до отъезда в Горький, пролетели быстро. Тёплым июльским вечером предки провожали нас на Ярославском вокзале
– Андрюшенька, ты носочки тёпленькие не забывай ночью надевать, а то простудишься! У тебя ведь хронический тонзиллит! – картинно всхлипывала Дина Абрамовна, обнимая Лунатика.
– Мама, у меня гланды год назад вырезали! Какие носочки? – возмущался Лунатик, почему-то оглядываясь на нас с Сержем.
– Сын, сейчас в твоей жизни наступает очень ответственный период – проникновенно заговорила маман и взяла мою ладонь в свои руки – ты это понимаешь?
– Конечно, ма, я не должен вас с папой опозорить.
– Дело даже не в позоре, сын, но запомни – если ты не поступишь, то у меня может быть плохо с сердцем. Ведь ты же знаешь, что у меня больное сердце? Думай об этом, когда приедешь в училище!
– Я обязательно буду думать, ма!
– Ладно, балбес, давай там сдавай всё! Не подведи батю! – папаша похлопал меня по спине и крепко обнял.
– Не подведу – сдавленно прохрипел я, скованный папашиными объятьями – а как же письмо?
– А-а, письмо… – папаша на секунду задумался – дык его же мой прапор начальнику училища отвёз, осталось только тебе туда приехать!
– Приеду – я высвободился из папашиных «тисков» и, повернувшись в сторону, неожиданно увидел семейство Плюенковых, подходящее к нашему вагону. Впереди чинно шествовали его родаки, а сзади тащился Юра, держа в руке чемодан с пришитой биркой , на которой шариковой ручкой было жирно выведено: «Юра Плюенков. Третий отряд».
Я толкнул в бок Сержа, который тихо разговаривал со своими предками, и на его лице появилась гримаса крайнего удивления.
Пока наши родители, прилепив на лица фальшивыме улыбки расшаркивались с Плюенковыми, мы подошли к Юре
– Слышь, Плевок, а ты здесь какого хуя? – спросил Серж, слегка прихватив Юрка за лацкан школьного пиджака.
– Да, так, решил вот счастья попытать. Я ведь у родителей поздний, а они старые. Их ведь скоро содержать надо будет.
– Занятно – почесал репу Серж – а содержать их можно будет только закончив военное училище?
– А как же еще?
– Интересная логика – покачал головой Серж – ладно, пошли в вагон.
Перецеловавшись на прощание с родаками, мы зашли в вагон и расположились в своём купе. Спустя пять минут дверь отодвинулась, и к нам ввалился Плевок вместе со своим пионерским чемоданом.
– Парни, я тут с одной бабой поменялся. Она должна была с вами ехать, а я её попросил…
– Велкам – сказал я и похлопал ладонью по сиденью – присаживайся.
– Есть что пожрать? – спросил Лунатик у Плюенкова, доставая из сумки пакет с варёными яйцами.
– Конечно! – Плюенков извлёк из чемодана промасленный газетный свёрток, выложил на столик и пояснил – курочка Ряба. Отец сам растил – он тяжело вздохнул и неожиданно весело продолжил – снесла курочка Ряба дедушке яичко… напрочь снесла!