Гвоздь & винил

– Заткнись, нах, я всё и всех имею – Гнус посмотрел на нас и продолжил – от каждой роты на свой участок – патруль по периметру. От нашей идёте вы. Начиститься, нагладиться, получить штык-ножи и в двенадцать ноль-ноль заступить в наряд. Я проконтролирую, и если хоть кто-то покинет пределы лагеря, вы будете отчислены!

«Это ты здорово придумал! – подумал я про себя – Всё, как в сказке, когда Царь приказывает Дураку выполнить невыполнимое, чтобы затем отсечь ему башку и забрать какое-нибудь чудодейственное снадобье или бабу! Вот ты, кишкомот долбанный что удумал»!

После вечерней поверки Серж, который уже заимел в роте некоторый авторитет, пробежался по палаткам и вежливо попросил «молодых бойцов» не вылезать к предкам за территорию лагеря.

Родители оккупировали периметр лагеря, как африканская саранча. Каждый из них старался вытащить своё чадо за ограду, облобызать и напихать в рот всяческой снеди. Кое-где эти фишки проходили, но на нашей территории дисциплина была железная! Прапор рвал жопу, бегая вдоль «колючки», как цепной пёс, но никаких нарушений выявить ему не удалось! Хотя, мы вместе с прапором видели, как Плевок ел колбасу, которую сердобольная старушка-мать просунула ему между колючей проволокой. Но ведь пределов зоны он не покидал! В общем, придраться было не к чему.

В скором времени мы свернули палатки, уложили нехитрый скарб на грузовики и покинули лагерь.

Пока я поступал в училище прошли Олимпийские игры, умер Высоцкий, а спустя некоторое время Джо Дассен, которого любили все без исключения женщины Советского Союза за его «Индейское лето». Эту песню ещё Валерий Ободзинский пел в переводе. Помните? «Где же ты? И где найти твои следы? Как тебя зовут, никто не может мне подсказать»… Вот так. Джо Дассен умер, Ободзинский слетел с катушек и спился, а я поступил в училище. Так что, по сравнению с ними, у меня пока всё шло неплохо! Чтобы стать полноценным воином оставалось только принять присягу.

По прибытию в Систему нас поселили в казарму, находящуюся в старинном трёхэтажном здании царской постройки. Первый этаж здания занимала морская кафедра, на которой нам предстояло осваивать сложные военно-морские науки, а второй и третий – казармы первого и второго курса. Оборзевшие второкурсники сплавили нам свой двухпудовый мусорный ящик, сваренный из толстой листовой стали. «Мы таскали – теперь вы потаскайте. Качайтесь, бля»! – сказали они.

Окна нашей казармы выходили на окна городского архива, и в первую же неделю начальница архива пришла к нашему ротному с жёстким требованием

– У меня в архиве почти одни женщины! – возмущённо сказала она ротному.

– И что? – спросил ротный и закурил «Беломор».

– Сегодня же закрасьте окна вашей казармы!

– Зачем?! – искренне удивился ротный и открыл рот с прилипшей к губе папиросой.

– Вы ещё спрашиваете?! – в свою очередь удивилась начальница архива – ваши курсанты бегают в казарме голыми и трясут своими причиндалами, а наши девушки смотрят!

– У нас тут не привокзальный гальюн, чтоб окна закрашивать – немного подумав, ответил ротный – вам надо – вы у себя и красьте. И, вообще, пусть ваши девушки архив разбирают, а не в окна пялятся.

Взбешённая начальница городского архива вылетела из дверей канцелярии и больше не возвращалась. Думаю, она поняла одну вещь: если наш ротный такой несгибаемый, то офицеры выше рангом и подавно.

В новой казарме появились новые названия. Лестницу стали называть трапом, табурет – баночкой, каптёрку – баталеркой, сортир – гальюном, но прапор так и остался прапором, получив на морскую тужурку погоны с красными просветами, что означало его принадлежность к береговым частям. Гнус не терялся, и я слышал, как он представился морским пехотинцем какой-то смазливой бабе, пришедшей на КПП к одному из курсантов нашей роты.

Всю неделю до присяги мы драили бляхи, гладили брюки и тренировались в сборке и разборке акээмов.

– Мы их что на присяге разбирать и собирать будем? На время? – спросил меня Лунатик в очередной раз отстёгивая магазин.

– Это вряд ли, но мне лично больше нравиться автомат собирать, чем дучки в гальюне драить. Ты прапору нашему скажи, что устал, он тебя быстро пошлёт кал отбивать.

Пока мы с Лунатиком беседовали, Серж раза три собрал и разобрал свой автомат и получил похвалу от ротного. Плевок в это время помогал Гнусу пересчитывать штык-ножи в оружейке. Лунатик закончил сборку и опять начал приставать ко мне

– Слышь, Проф, а ты знаешь, что у моремана бляха должна быть плоской? – он расстегнул под робой ремень и показал мне бляху – понял?

– Понял, а как ты это сделал?

– Давай ремень, покажу.

Я дал ему ремень. Лунатик свернул его, положил на пол и резко ударил ногой. Когда я развернул ремень, бляха была плоской. Тем же вечером мы оба огребли по два наряда от ротного и «римскую пять» от злорадного прапора. Бляхи нас заставили согнуть. Потом мы получили все шмотки, которые назывались «вещевым аттестатом» и две ночи подряд пришивали к ним погоны, шевроны и прочую херню. Пальцы у меня были исколоты, как у бедной Золушки, но пожалеть было некому.

За день до присяги нам всучили листки с анкетой и приказали заполнить задним числом. Вероятно, забыли о ней при поступлении. Особенно покорил вопрос о том, что делали мои родственники в Гражданскую войну. По рассказам милой бабушки моей Марии Сергеевны я знал, что три моих прадеда были белыми офицерами и пропали без вести, а четвёртый «перековался» в красные, когда чекисты пообещали расстрелять всех его родственников, и уехал в Туркестан бить басмачей. В сороковом году он умер, и жители нескольких кишлаков стояли вдоль дороги на коленях, когда везли гроб с его телом. Вот какое было уважение! Рассказывать, а тем более писать об этом, было нельзя.

После заполнения анкеты нашу роту посетил сам начпо училища, прозванный Ойле-Лукойе за свою способность долго и красноречиво говорить о несуществующем безоблачном счастье, данного всем нам любимой Родиной. Он тоже притащил анкету с каверзными вопросами о литературе, кино и музыке.

– Смотри – толкнул меня в бок Серж – вот этот вопрос «Какой музыкой вы увлекаетесь»? Это ж голимая провокация! Чувствуется рука особиста. Ты что написал?

– Написал, что «народной».

– Частушки матерные тоже «народное»… – Серж постучал по спине Лунатика – а ты что написал?

– Кишен мерен тухис – загадочно ухмыльнулся Лунатик.

– А это что?

– Народная еврейская музыка. Типа «семь сорок». Помнишь на свадьбах лабали?

– Помню. Я тоже «народная» напишу.

Сидящий рядом с Лунатиком Плевок, послушав нашу болтовню, коряво вывел в этой графе «классическая».

– Охуеть не встать! – удивился Лунатик – ты что ж это, дружище, Моцарта слушаешь?!

– Нет, Бетховена. Мне особенно «Крейцерова соната» нравится в ля-миноре, а в ней «Andante convariazioni»…