Коронованный наемник
Шрифт:
– О Эру, нет, Сармагат, это пейте своим мужским дуэтом, я не хочу замертво рухнуть под стол.
Эта будничная фраза разом внесла в тишину какой-то другой оттенок, и Леголас сам показался себе обиженным отроком, что назло не поднимает глаз на выпоровшего его учителя. Он терпеть не мог чувствовать себя мальчишкой… И лихолесец слегка принужденно улыбнулся Камрин:
– Так позвольте, я налью вам вина, миледи.
… Леголас так и не заметил, из чего соткалось странное очарование того вечера. Едва уловимая гримаса Сармагата, когда он наливал вино в кубок девушки – орку оно тоже казалось отвратительным. Машинальное движение, которым вождь завязал салфетку узлом – Гвадалу под случайную задумчивость был свойственен этот несветский жест, предмет вечных насмешек царственного друга. И слегка суетливая попытка незаметно ее развязать, тоже донельзя знакомая Леголасу.
Все эти тонкие, малозначимые нити
Все они принимали его таким, каков он стал, но он не мог отделаться от затаенного чувства, что все они были другими. Всем им приходилось что-то преодолевать в себе, чтоб открыто смотреть ему в глаза. Сочувствие? Страх? Невольное отвращение? Трудно сказать, что именно это было, но он понимал, что и сам на их месте испытывал бы содрогание. И потому острый коготь стыда, засевший в глубины сознания, не покидал его в присутствии тех, кто был дорог ему. Здесь была и неизбывная эльфийская гордость, которой претит чужое сострадание. И мучительное понимание, что его беда причиняет боль тем, кто продолжает его любить. И подспудная, примитивная ненависть к утраченной эльфийской сущности, ненависть хворого к здоровым, несправедливая, и оттого еще более лютая. Теперь Леголас знал, где таятся корни неукротимой орочьей злобы на эльфов…
А Сармагат другим не был. Он был в точности таким же. Изуродованный Квенди, прошедший те же муки, испытавший те же потери, хранящий те же воспоминания, мучительно знакомый и в прежней своей ипостаси, и в нынешней. И Леголас дрогнул. Он на миг отпустил вожжи своего постоянного незыблемого самоконтроля, не позволявшего ему заглянуть туда, за грань обычной осторожности. Что за смысл был сейчас подозрительно вглядываться в Сармагата, искать злой умысел в каждом его жесте? Он устал, смертельно устал от своих мытарств, от изматывающего одиночества, от настойчиво загоняемого внутрь чувства собственной ущербности. Он устал от своей «отдельности» и «непохожести», ставивших его в стороне от всех рас и народов, везде и всюду делавших чужим. Он успел стать ненавистен сам себе, глядя вперед, в свое грядущее, все ускоряющееся падение вниз до уровня чернокровой твари, омерзительной пародии на Первых детей Эру. А сейчас все это отступило куда-то далеко назад. Душа очистилась, словно незримое лезвие вскрыло воспаленную рану, выпустив прочь дурную кровь. Она сама потянулась к этому неожиданному ощущению близости и понимания, полного и безусловного приятия.
В этот вечер все было иначе, будто лихолесец обрел какое-то новое, неведомое ему прежде умение видеть и постигать вещи, прежде скрытые от его разумения, отсеивая зерна сути от плевел предрассудков. Камрин улыбалась Сармагату, и Леголас вдруг увидел в этой улыбке намного больше, чем, вероятно, предназначалось для посторонних глаз. Он увидел, что эльф-переродок любим… Любим таким, каков есть, без оглядки на прошлое и будущее. Еще неделю назад он был бы потрясен до глубины души, узнав, что самозваная княжна Ирин-Таура питает подобные чувства к безобразному чудовищу, беспринципному кукловоду, причинившему так много зла ее близким, к тому, против кого сама так долго и рискованно интриговала. Еще вчера он был уверен: она здесь просто потому, что княжна на пороге исцеления, и раздумывал, как спросить ее, что за судьба ее ждет. А сегодня все ответы пришли сами собой, и Леголас даже не спросил себя, отчего он совсем не удивлен. Будто где-то внутри он уже знал, что могло сделать юную и бесстрашную сестру ренегата союзницей орочьего вождя, но давно ставшие привычными стереотипы не позволяли этому знанию заявить о себе. А ведь Йолаф сам сказал ему об этом… «Возлюбленный сестры… Один из приспешников… самый близкий, самый верный… Благодаря ему ей сохранили жизнь… Он всегда заступается за меня перед Сармагатом… Вопрос в том, долго ли он проживет…». Вовсе не было никакого «приспешника». Камрин просто любила Гвадала. Чистую, лучшую сторону орочьего вождя. Того, кто всегда был милосердней его другой стороны. Кто по-прежнему жаждал справедливости, умел сострадать и прощать. Кто пока еще был жив, но кто мог знать, сколько ему отмеряно…
Сегодня у Леголаса не было сил для удивления, подозрений, долгих раздумий и тревог. Он отдался течению вечера, забытому чувству спокойствия и тепла. Он почти ощущал себя дома. Да, это было неправильно. Быть может, опасно. А может, даже недостойно. Но и на это душевных сил не осталось. Придет новый
день, отрезвляя его, возвращая здравый смысл и необходимость принимать какие-то решения и печься о своей дальнейшей судьбе. Но это будет завтра. А сегодня Леголасу хотелось бездумно и весело развлекать хохочущую Камрин байками из своей богатой событиями биографии, пить ядреный орочий самогон и смотреть в глаза Гвадала, сидящего напротив. У того тоже понемногу развязался язык, и вскоре бывшие лихолесцы уже наперебой вспоминали битвы, где обоим довелось побывать, и чудачества других народов, поразившие обоих. Совсем недавно эти воспоминания были бы тягостны Леголасу, будто разговоры об усопших, погребальные песни над могилой своего вчерашнего дня. А сейчас цепи памяти разматывались легко и бестревожно, словно принц впервые поверил, что жизнь готова продолжаться и даже дарить ему какие-то новые, нежданные радости.Все, что прежде было сложным, сегодня казалось ему простым и не заслуживающим бесполезного самокопания, а загадочная фигура Сармагата утратила свой грозный и таинственный ореол. Вероятно, нужно было задать какие-то важные вопросы, над которыми он бился не один месяц, и, пожалуй, Сармагат ответил бы на них. Но в будущее лихолесцу сегодня смотреть не хотелось. Впервые за долгое время прошлое не причиняло боли, настоящее не стискивало сердца тугими оковами безысходности, и Леголас упивался этим кратким душевным покоем, будто отогревшийся путник, не желающий распахивать дверь натопленной хижины, за которой простирается безжизненная ледяная степь.
Лихолесец плохо представлял, который уже был час, когда Камрин пожелала сотрапезникам доброй ночи и ушла, оставив Леголаса и Сармагата наедине. Повисла недолгая и необременительная тишина, а потом принц поднял на вождя глаза:
– Неужели ты все это время был так близко?
– Нет, – спокойно отозвался Сармагат, – это укрытие появилось у меня лишь в последние годы. Я живу в горах с моим кланом, туда я, вероятно, и вернусь, когда все закончится.
– Все закончится… – пробормотал Леголас, – а тебя ждет кто-нибудь? – вдруг спросил он, поддавшись какому-то трудно объяснимому порыву.
– Меня ждут мои соплеменники, – сдержанно ответил орк.
Принц покачал головой:
– Я не об этом, Гвадал. Прости, я знаю, что лезу не в свои дела. Но между тобой и леди Камрин…
– Вот и не лезь, – оборвал его вождь, и в его голосе ощутимо повеяло холодом, – и не называй меня Гвадалом.
Принц ощутил, как меж ним и орком вдруг возникла незримая стена, отгораживающая от него прежнего Гвадала, уже успевшего прорваться в кольцо его вынужденного одиночества, и это всколыхнуло в нем неожиданную злость:
– Я буду называть тебя тем, кем ты всегда был для меня, – отрезал Леголас, вспыхивая, – а цепляться к именам и притворяться, что Гвадала не существовало – это ребячество.
Ноздри орка дрогнули, на дне глаз зажегся гневный огонек:
– Замолчи, мальчишка. Ты ничего обо мне не знаешь.
– Вот как? Тебе не нравятся мои слова? – Леголас подался вперед, – тогда скажу иначе. Это трусость.
Секунду орк сидел неподвижно, а потом с ревом вскочил на ноги, одной рукой хватая принца за горло и, словно ребенка, вздергивая на ноги. Леголас уже изготовился отразить удар, когда Сармагат вдруг разжал пальцы, роняя его обратно в кресло, и сам тоже тяжело опустился на прежнее место.
– Ты прав, – коротко и тускло обронил он, – это трусость. Но ты не понимаешь. Приходит время, когда тебе нужно либо принять своего орка окончательно, либо постепенно сойти с ума от бесконечных внутренних раздоров. Но Гвадал отказывается уходить. Долгие годы он не давал о себе знать, я почти забыл о нем. Но я поторопился. Он жив и порой напоминает о себе. Не скрою, иногда… весьма кстати. Но, однажды пережив войну в самом себе, страшно пережить ее снова.
Леголас, успевший было пожалеть, что нарушил своей бесцеремонностью мирное течение вечера, взволнованно нахмурился:
– То есть, где-то внутри эльф все равно остается. Как ты ощущаешь его?
Сармагат долго молчал, глядя в огонь. Потом медленно повернул голову к собеседнику:
– Недавно я ранил Камрин из арбалета. Случайно. Я не узнал ее, ослепленный бешенством. Рана была почти смертельна. Ей мог помочь только эльфийский целитель, но до Тон-Гарта было далеко, Камрин бы просто истекла кровью еще на полпути. Я не знаю, на что я в тот миг рассчитывал. Но я был в отчаянии и попытался остановить кровь так, как делал это прежде. Двадцать пять лет я не вспоминал целительских напевов, но слова сами родились в памяти, будто я произносил их каждый день. У меня получилось, Леголас. И я довез Тугхаш живой. Я едва не умер той ночью, орк мстил эльфу. Но с той ночи Гвадал чаще прорывается во мне. То в жесте, то просто во сне. Он будто снова уверовал в свое право на жизнь. И это пугает меня.