Курсант Сенька. Том 2

— Роджер, отрыв! — Скоби доложил чётко, будто отрезал стальной линейкой. — «Челленджер» взял курс на небо.

Внизу, на трибунах для гостей, родители Кристы Маколифф не сводили глаз с огненной точки, уносящейся в лазурь. Рядом находились семьи остальных членов экипажа. Все смотрели вверх, щурясь от слепящего солнца и затаив дыхание.

— Хьюстон, «Челленджер», дроссель вниз, — через сорок секунд Скоби сбавил тягу — максимальное аэродинамическое давление.

— Роджер, дроссель вниз, — сухо ответил Хьюстон.

— Чувствую себя отлично, — выдал Смит с улыбкой в голосе.

И это были последние слова экипажа, услышанные Землёй…

Через несколько секунд, а это была семьдесят третья секунда полёта. И высота — четырнадцать километров. Вдруг горячий поток газа вырвался сквозь трещину в правом ускорителе и прожёг бак с жидким водородом. Всё произошло мгновенно — вспышка, белое облако дыма и пара расцвело на фоне голубого неба. Обломки «Челленджера» разлетелись по траекториям смерти и погрузились в холодные воды Атлантики.

1986-й год застыл в этом мгновении. Вся надежда обожглась пламенем и ушла к звёздам. На трибунах же застыла ледяная тишина. Никто не шелохнулся… Люди не сразу осознали — что-то пошло не так. Кто-то ещё хлопал, принимая взрыв за обычное отделение ступеней, но аплодисменты тут же стихли. Понимание пришло лавиной, как катастрофа.

А в Центре управления полётами в Хьюстоне диспетчер Стив Нили уставился на мониторы, словно пытаясь выудить из них другое будущее. Губы его дрогнули.

— Контролёры полёта, — голос Стива срывался на хрип, — внимательно следите за показаниями. Сохраняйте все записи. Блокируйте свои позиции до дальнейших указаний.

В Москве же, в редакции «Правды», Владимир Петрович Кузнецов читал срочную ленту ТАСС, только что выскочившую из телетайпа. Руки его предательски тряслись — за тридцать лет в журналистике он видел многое, но сейчас сердце сжалось.

— Как же так… — выдохнул он, снимая очки и торопливо протирая их платком. — Семь человек… Учительница… У неё дети.

Он схватил телефон и набрал номер главного редактора.

— Виктор Григорьевич? Это Кузнецов. У американцев — катастрофа с шаттлом… Да, взорвался при старте. Весь экипаж… Это трагедия! Просто трагедия…

И вечером в редакции «Правды» собрались все ключевые люди. Обычно такие аварии подавались как триумф советской техники и крах капитализма, но теперь всё было иначе. В воздухе витала гласность Горбачёва — эпоха перемен требовала новых слов. И главный редактор Виктор Афанасьев поднялся и оглядел коллег.

— Товарищи, — начал он негромко, но твёрдо, — мы не имеем права писать об этой беде по шаблону. Погибли люди! Среди них учительница, которая мечтала рассказать детям о звёздах. Здесь нет политики — есть только человеческое горе.

Молодой международник Алексей Васильев поднял руку.

— Виктор Григорьевич, а как же идеология? Это ведь американская военная программа…

— Алексей, космос — достояние всего человечества, — Афанасьев отрезал взглядом. — Мы знаем цену полётам и цену жизням в космосе. Помните Комарова, помните пожар на «Союзе-11»… Мы напишем достойно. По-человечески!

В тот же вечер, 28 января 1986 года, «Время» открылось с новостей о катастрофе «Челленджера». Игорь Кириллов — обычно безупречно невозмутимый диктор — говорил тихо, с едва заметной дрожью в голосе. Трагедия не знала границ — ни государственных, ни идеологических. 1986-й год замер на секунду вместе с миллионами людей по обе стороны океана.

— Сегодня утром при запуске американского космического корабля «Челленджер» произошла катастрофа. Весь экипаж из семи человек погиб. Советский Союз выражает соболезнования семьям погибших и американскому народу в связи с этой трагедией.

Эти слова прозвучали по «Времени» как удар колокола — сухо, сдержанно, но в каждом слове звенела боль. На экране — кадры — белая вспышка на фоне синего неба, обломки падают в Атлантику, а диктор Игорь Кириллов впервые за долгие годы едва заметно сглатывает перед следующим предложением.

В редакции же «Правды» пахло типографской краской и крепким чаем. Владимир Петрович Кузнецов, корреспондент с двадцатилетним стажем, бросил газету на стол.

— Семьдесят три секунды… — тихо произнёс он, — и всё кончено. Учительница, школьники на трибунах… Не дай нам такое пережить.

— Американцы… — начал молодой Лёша Васильев, но Кузнецов резко перебил.

— Не американцы, Лёша. Люди! Космонавты! Мы тоже теряли своих.

И в комнате повисла тишина. За окном лениво тянулся январский вечер, а внутри кипела невидимая работа — как написать о чужой беде так, чтобы не предать ни своих, ни чужих? Главный же редактор Виктор Афанасьев вошёл, хлопнул дверью.

— Повторяю еще раз — писать будем честно. Без злорадства и без лозунгов! Это не время для идеологии — это время для человеческого слова. Пусть Америка видит — мы умеем сочувствовать.

— Виктор Григорьевич, а если сверху спросят? — Лёша выдохнул.

— Пусть спрашивают, — Афанасьев только махнул рукой. — Я сам отвечу. Сегодня мы — люди, а не винтики.

И вечером по всему Союзу в квартирах молчали телевизоры. Люди смотрели на повторяющийся взрыв «Челленджера», и у каждого в груди щемило что-то родное — когда-то ведь и наши корабли падали с неба, и наши матери ждали напрасно звонка из Звёздного городка.

Семьдесят три секунды полёта — и мир стал другим. Космос вдруг перестал быть ареной для гонки и стал общей болью. По обе стороны океана люди впервые почувствовали — бесконечность не делится на своих и чужих. В ту ночь 1986 года Советский Союз впервые заговорил о чужом горе как о своём. И это было важнее любых побед…

Февраль

1986 год

Снег валил крупными хлопьями, будто кто-то наверху решил засыпать казахские степи ватой, — и Байконур исчезал в этом белом безмолвии, как призрак. На дворе 20 февраля 1986 года, предрассветная тишина. Только ветер, злой и цепкий, свистел между ржавых ферм стартового комплекса, где «Протон-К» с базовым блоком станции «Мир» ждал своего часа.

В бункере управления воздух был густой от напряжения, словно его можно было резать ножом. Алексей Соколов — седой, с лицом, исписанным морщинами, как карта прожитых лет — нервно поправлял очки. Его пальцы дрожали, когда он скользил взглядом по строкам телеметрии. Рядом — Виктор Петров — молодой, с горячими глазами, будто только что вытащили из института. Он склонился над пультом, в сотый раз проверяя каждую лампочку, каждый сигнал.

— Алексей Иванович, все системы в норме, — выдохнул Виктор. Голос его дрожал, но он пытался держать себя в руках. — Заправка завершена. Автоматика работает штатно.