Курсант Сенька. Том 2

В Центре управления тут же раздались аплодисменты — буря настоящая, живая. Кто-то хлопал себя по щекам, кто-то плакал, кто-то просто стоял с закрытыми глазами и молчал — сбылась мечта.

Но для Семёнова и его команды это был только первый шаг. Впереди — месяцы бессонных ночей — подготовка первой экспедиции, стыковки новых модулей, превращение станции в настоящий дом для человека на орбите. 20 февраля 1986 года навсегда вошло в историю космонавтики как день рождения станции «Мир» — символа советской мечты и человеческого упорства. С этого дня началась новая эра в освоении космоса.

Глава 6

Я вернулся в училище после зимних каникул недели три назад. Мороз стоял такой, что казалось — вдохнёшь поглубже, и лёгкие покроются инеем. Снег под ногами хрустел не по-зимнему — будто идёшь по тонкому стеклу, а не по земле. В казарме встретил меня знакомый до боли запах — смесь солдатской простыни, старой масляной краски и ещё чего-то неуловимого — то ли усталости, то ли надежды.

Вечерами же, когда после строевых и зубрёжки оставалось всего ничего до отбоя, мы валялись на койках и переговаривались вполголоса. Кто-то вспоминал дом, кто-то — девчонок, кто-то мечтал об успехах в будущем. Я слушал их вполуха, стараясь не выдать себя. Слишком многое во мне было не как у них. Они — настоящие советские парни — Володька Белов из Сибири, Мальцев с Подмосковья. А я… Я был чужим. Человеком из другого времени.

Дни шли чередой — учёба, наряды, стрельбы на полигоне, тактика. Всё казалось важным, настоящим, будто жизнь только начинается. Но для меня теперь это было как старое кино на выцветшей плёнке — лица размыты, цвета тусклы, звук глухой, словно ватой заткнут. Я знал слишком много о том, что будет дальше. И потому не мог раствориться в этом потоке.

Однажды вечером, уже перед отбоем, когда свет в казарме стал тусклым и жёлтым, Володька Белов лениво потянулся и бросил.

— Мужики… Скоро март. Весна — она всегда пролетает мигом. А учиться сейчас даже интереснее стало — практики больше пошло.

— Да уж, — хмыкнул Овечкин с соседней койки. — Зимой только уставы зубришь да на плацу мёрзнешь. А весной хоть на полигон почаще выезжаем.

— Помните, как в прошлом году нас на стрельбы под дождём загнали? — вставил кто-то из угла.

В общем разговор шёл своим чередом — неспешно, по-доброму. Но вдруг внутри меня всё сжалось. Март… потом апрель… Восемьдесят шестой… Прекрасный год… Стоп! Я почувствовал холодную дрожь — будто током ударило. К горлу подкатила тошнота, сердце застучало где-то в ушах. Я знал то, чего никто здесь знать не мог. 26 апреля 1986 года — день, который прожжёт дыру в истории страны и мира. День взрыва на Чернобыльской атомной станции.

Я лежал на койке неподвижно, чувствуя, как ладони становятся мокрыми от пота. Никто не заметил моей перемены — все были заняты разговорами о пустяках. А я мысленно возвращался к тем кадрам — дымящийся реактор, лица ликвидаторов — испуганные и упрямые одновременно, пустые улицы Припяти и гудки автобусов для эвакуации… Всё это для меня было прошлым — или будущим? Сам уже не знал…

Но что я мог сделать? Я всего лишь курсант третьего курса военного училища. В нашей иерархии — я почти никто. Нет у меня ни допуска к секретам атомной энергетики, ни связей в Минатоме или на самой ЧАЭС. Любое моё слово покажется бредом или провокацией. Если кто заподозрит меня в распространении слухов или панике — КГБ заинтересуется очень быстро.

Я попытался представить — вот подхожу к капитану и говорю.

— Товарищ капитан! 26 апреля этого года на Чернобыльской АЭС случится авария! Надо срочно что-то делать!

Он посмотрит на меня как на психа. В лучшем случае отправит к полковому врачу — «Сынок, отдохни недельку». В худшем — доложит по инстанции — «В части завёлся паникёр или диверсант».

Но ведь я знаю всё до последней капли. В будущем все секретные документы окажутся на виду — причины взрыва разложат по косточкам, фамилии виновных будут на слуху у каждого школьника. Я пересмотрел десятки документалок, прочитал сотни статей о Чернобыле. Конструкцию РБМК-1000 я знаю лучше, чем дежурный инженер смены, помню поимённо всех, кто был в ту ночь на пульте, знаю каждую минуту, каждый приказ. Даже экономический ущерб могу расписать по годам и областям.

Только кому всё это здесь нужно? Здесь, в 1986-м, атомная отрасль — государство в государстве. Секретность — не просто правило, а способ выживания. За «паникёрство» или «подрыв авторитета» отправят под статью без лишних разговоров. Попробуй только пикнуть — КГБ мигом заинтересуется.

Я перебирал варианты один за другим. Может, попытаться через научные круги? Поступить в МИФИ, выйти на тех, кто уже тогда тихо критиковал РБМК. Попробовать написать статью, намекнуть на уязвимость конструкции… Но кто поверит курсанту? Как мне сейчас вообще поступить куда-то? Времени в обрез, авторитета ноль, да и кто станет слушать мальчишку с непонятными теориями? В конце концов я же уже учусь в военном — это все точно не мой вариант!

А если рискнуть и прибегнуть к радикальному способу? Проникнуть на станцию, сорвать эксперимент 26 апреля, устроить диверсию… Звучит как бред! Даже если каким-то чудом проберусь на ЧАЭС — меня скрутят ещё на проходной. А если и доберусь — что дальше? Убьют или закроют навсегда. Катастрофа всё равно произойдёт. Это даже не план, а билет в никуда.

Однако оставался ещё путь через военных. Доложить командованию о «разведданных», выйти на военных атомщиков, попытаться передать информацию наверх… Но тут риски ещё выше — шпионаж, провокация, психушка или трибунал. Слишком тонкий лёд.

И всё же… Я знал слишком много. Технические детали РБМК, имена и даты, карту заражения с точностью до района… Всё это крутилось у меня в голове. В моём времени про Чернобыль знали всё — кто хотел, тот находил любую информацию.

Я ворочался на койке, чувствуя себя беспомощным и чужим как никогда. Кому тут расскажешь? Пашке Рогозину? Лёхе Форсункову? Овечкину? Да они свои ребята, но такое не рассказывают даже лучшим друзьям — слишком опасно. И толку от этого никакого. А если к командиру роты? Я представил этот разговор.

— Ты чего несёшь, Семёнов? Какой взрыв? Какая авария? Откуда ты вообще это знаешь?

— Товарищ командир роты… У меня есть основания полагать…

— Основания? Какие такие основания? Ты что — шпион? Или просто дурак?

В его голосе не было бы ни капли сочувствия — только подозрение и ледяная строгость. Здесь так заведено… Шаг влево — враг народа, шаг вправо — псих.

Я знал — никто не поверит мне без доказательств. А у меня их не было. Только память из будущего, которая жгла мозг, как раскалённое железо. Эта мысль сводила меня с ума. Я крутил в голове варианты, один безнадёжнее другого. Может, написать анонимку в Москву? В Комитет государственной безопасности? В Министерство энергетики? Но ведь каждое письмо там проверяют по десять раз, а анонимки летят в корзину быстрее, чем доходят до адресата. Даже если чудом дойдёт — решат, что это чья-то злая шутка или провокация.

Может, попытаться достучаться до знакомых офицеров? Но у меня их нет — я просто курсант третьего курса. Да и опасно это — шаг влево, шаг вправо, и вот уже КГБ интересуется твоей фамилией. Все это вообще ничего не даст!

Я чувствовал себя загнанным в угол. Знал о катастрофе, но не мог изменить ни одной детали — как будто смотришь на поезд, несущийся в пропасть, а тормоза давно сорваны.

В ту ночь сон не шёл. Казарма дышала ровно — кто-то посапывал во сне, кто-то тихо ворочался на койке, а я лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, будто там могла появиться подсказка. В голове мелькали обрывки мыслей — «Если бы я был инженером-ядерщиком… Если бы мог выйти на начальство… Если бы предупредил хоть кого-то…»