Курсант Сенька. Том 2

Черняев оторвался от бумаг и подошёл к окну. Внизу по набережной гуляли матросы — молодые, упрямые, как сама страна. Они ещё не знали, что завтра их Генеральный секретарь скажет слова, которые могут перевернуть их мир.

— Знаете, что меня тревожит сильнее всего? — голос Черняева дрогнул. — Не Запад и не Политбюро. А вот эти мальчишки в тельняшках. Что они подумают, когда услышат — мы уходим из Афганистана?

— Может, решат, что всё было зря, — Яковлев пожал плечами. — Что их друзья остались там напрасно.

Горбачёв долго молчал, но потом медленно сказал.

— Нет, Толя, не зря… Они погибли ради того, чтобы мы наконец поняли, что дальше так нельзя. Мы обязаны остановиться.

Яковлев захлопнул папку с фотографиями Чернобыля и на секунду повисла тишина.

— Михаил Сергеевич, вы сами-то верите в это? — спросил он негромко.

— Верю. Но вера — это не знание. Это отчаяние, умноженное на надежду.

— Красиво сказано, — усмехнулся Черняев.

— Политика всегда была красивыми словами о страшных вещах, — бросил Горбачёв.

Часы же на стене пробили полночь. А за окнами все равно гудели корабли — город не спал. Горбачёв взял со стола листы с речью и обвёл взглядом своих людей.

— Ладно, товарищи, ещё раз пройдёмся по главным тезисам. И помните — завтра мы не просто говорим. Завтра мы объявляем миру, что Советский Союз готов меняться.

— А мир готов к нашим переменам? — Яковлев тихо спросил.

Горбачёв улыбнулся и устало ответил.

— Узнаем завтра…

* * *

Август

1986 год

Капитан Вадим Марков стоял на мостике «Адмирала Нахимова», глядя в темнеющее августовское море. Вечер пах перегретым металлом, солёной влагой и тревогой. Двадцать семь лет в морской форме научили его одному — океан не прощает самоуверенных. И сегодня эта мысль скребла по нервам, как нож по стеклу.

— Товарищ капитан, — вахтенный помощник Сергей Ткаченко шагнул ближе, — радиолокатор засёк судно по правому борту. Восемь миль дистанция.

Марков вскинул бинокль, но густая предвечерняя дымка размывала очертания. Лайнер гнал на Сочи, и каждая лишняя минута — это недовольство начальства.

— Что за судно? — спросил он, не отрываясь от стекла окуляров.

— Сухогруз «Пётр Васёв». Идёт встречным курсом.

Марков опустил бинокль. В глазах мелькнуло что-то острое — не страх, нет, а то особое беспокойство, что приходит к морякам, когда где-то в глубине всё начинает идти наперекосяк.

— Скорость?

— У нас — четырнадцать узлов. У него примерно так же.

— Расхождение?

— По правому борту, товарищ капитан.

Марков кивнул, но это был неуверенный кивок.

На нижних же палубах «Адмирала Нахимова» жизнь текла своим чередом. В столовой доедали ужин восемьсот тридцать восемь пассажиров — отпускники, командировочные, семьи с детьми. Августовский рейс — таких в том году было множество. Кто-то смеялся за партией в домино, кто-то читал вчерашнюю «Правду», кто-то мечтал о доме. В кают-компании Нина Петровна Соколова, пенсионерка, вязала внуку свитер — шерсть царапала пальцы, но мысли были светлыми. Рядом устроился Михаил Иванович Крылов — инженер с «Азовстали», возвращавшийся из ялтинского санатория.

— Знаете, — сказал Крылов, прикуривая сигарету, — всю жизнь по морям езжу, а всё равно не привык. Всё кажется — вот-вот что-нибудь да случится.

— Ну что вы такое говорите! — поморщилась Нина Петровна. — На море куда безопаснее, чем на шоссе. Статистика же есть.

— Статистика хороша на бумаге. А вот человеческий фактор она не считает.

— Какой ещё фактор?

Крылов затянулся и посмотрел в иллюминатор. За стеклом промелькнули огни встречного судна.

— Люди устают. Ошибаются и спешат. А море ошибок не прощает!

В это же время на мостике «Петра Васёва» капитан Александр Ткаченко — однофамилец помощника с «Нахимова», что потом покажется кому-то злой иронией судьбы — вглядывался в приборы. Сухогруз шёл в балласте из Новороссийска в Керчь, трюмы были пусты, корпус лёгок и нервен на волне — манёвренность выше, устойчивость ниже.

— Товарищ капитан, — вахтенный помощник Виктор Новиков склонился над радаром, пальцем ткнул в зелёное пятно. — Пассажирский лайнер на курсе. Дистанция быстро сокращается.

— Вижу, — Ткаченко прищурился, словно хотел прожечь блики на экране взглядом. — Скорость?

— Полный ход. Не сбавляет.

— Ну и пусть идёт, — хмыкнул капитан, но в голосе его скользнула тень раздражения. — Море не колхозная дорога, всем места хватит.

Но море этим вечером сжималось вокруг них, как тугой обруч. Два судна неслись навстречу друг другу с суммарной скоростью почти тридцать узлов — почти километр в минуту. Математика неумолима — времени в запасе всё меньше.

И на мостике «Адмирала Нахимова» зазвонил телефон — резкий, как выстрел. Марков снял трубку.

— Товарищ капитан, — голос из машинного отделения дрожал, как проволока под током. — У нас с главным двигателем неладно. Вибрация растёт.

— Насколько серьёзно?

— Пока держится, но лучше бы снизить обороты. Рискуем.

Марков бросил взгляд на часы. До Сочи рукой подать — меньше часа хода. Но любая задержка сейчас грозила выговором, а то и худшим…

— Держите пока, — сказал он глухо. — Дотянем до порта, а там разберёмся.

Это решение потом будут разбирать по косточкам комиссии и следователи, писать о нём в протоколах и спорить на судах. Но сейчас, в этот августовский вечер, оно казалось единственно возможным. А на «Петре Васёве» тоже было неспокойно. Рулевой Геннадий Петров держал штурвал обеими руками — пальцы вспотели, ладони скользили по дереву. Вчерашний проводы друга в увольнение не прошли даром — голова гудела, в глазах двоилось.

— Курс держать! — бросил Новиков через плечо.

— Есть курс держать, — ответил Петров, но голос прозвучал слабо, без прежней твёрдости.

А тем временем между судами осталось три мили. На экранах радаров две светящиеся точки ползли друг к другу, как стрелки часов на последней минуте. И в кают-компании «Нахимова» начинался вечерний концерт художественной самодеятельности. Баянист Пётр Семёнович Волков выводил «Катюшу», пассажиры подпевали: голоса сливались в один общий поток — живой, настоящий, человеческий звук. Но через несколько минут он оборвётся навсегда…