Курсант Сенька. Том 2

Капитан Марков погиб вместе с кораблём. Он остался на мостике до самого конца — как велит морской устав и совесть. И через несколько дней водолазы нашли его тело — он всё ещё стоял у штурвала, будто пытался вести судно даже после смерти.

А Михаил Иванович Крылов выжил. Его вытащили из воды спустя два часа, когда к месту трагедии подошли спасательные суда. Три недели в больнице он лежал, глядя в потолок, а потом долгими ночами вздрагивал от криков утопающих и видел во сне ледяную воду Чёрного моря. Ну а через полгода Крылов давал показания на суде. Он говорил просто, без лишних слов — о панике на палубах, о нехватке жилетов и кругов, о том, с какой скоростью уходил вниз «Нахимов». Но больше всего — о людях. О простых советских пассажирах — кто возвращался из отпуска, кто ехал домой к детям, кто мечтал увидеть родных.

— Знаете, что меня поразило сильнее всего? — Крылов смотрел прямо в глаза судьям. — Не сама катастрофа. Такое случается… Меня поражает, как быстро всё забывается. Год пройдёт — будут помнить только семьи погибших. Десять лет — и те забудут.

Но он ошибался — не забыли. Помнят по-разному — кто с болью, кто с горечью, а кто как о страшном уроке, который нельзя повторять. А море помнит всех… «Адмирал Нахимов» до сих пор лежит на глубине сорока семи метров — ржавый силуэт на дне. Иногда туда спускаются водолазы — кто по работе, кто от любопытства. Говорят, внутри ещё можно найти очки, часы, фотографии — всё, что осталось от жизни.

И баян Петра Семёновича Волкова тоже там — на самом дне. Немой свидетель той августовской ночи, когда музыка оборвалась на полуслове, а четыреста двадцать три человека не вернулись домой.

Глава 9

Дым от сигарет висел в воздухе густым облаком, как кисель из школьной столовой. Я втянул его в себя — глубже, чем хотелось бы и почувствовал, как горечь раздирает горло, будто наждак. Под сапогами — свежий холмик, земля еще рыхлая, сырая, с запахом дождя и чего-то безвозвратного.

— Лерка — тварь, — Макс сплюнул в траву. Его скулы ходили ходуном. — Борька ведь почти доучился и диплом бы получил. Он парень башковитый был! На работу бы его с руками и ногами оторвали. Но из-за этой стервы он теперь в могиле лежит!

Миша молча кивал, ловко стряхивая пепел на землю. Обычно в его глазах плясали чертики, а сегодня — пустота, как в колодце без воды.

— Все беды от баб, — Макс зашаркал подошвами по сырой земле. — И еще осмелилась прийти на похороны! Видели, как рыдала? Актриса чертова!

И во мне вдруг что-то хрустнуло в тот момент. Может, злость за эти дни накопилась, а может, просто устал ждать, когда кто-нибудь скажет что-то умное.

— Заткнись! — выдохнул я и шагнул к Максу. — Лерка тут ни при чем. Не смей так о ней говорить!

Макс отступил, будто я ударил его кулаком. В глазах его появилось удивление, а потом обида.

— Сенька, ты чего…

— Борька за ней бегал сам, как щенок, — перебил я. — Она ему сто раз говорила — «Не нужен ты мне». Сто раз! Что теперь, она должна была полюбить его только за то, что он хвостом вилял? Девчонка, что — вещь?

И тишина стала плотной, как в бомбоубежище после тревоги. Где-то вдали каркнула ворона — единственный живой звук среди этого мёртвого царства.

— Может, ещё скажешь, что это я Борю сгубил? — я смотрел то на Макса, то на Мишу. — Ну?

Они стояли с опущенными головами, будто двойку схлопотали у доски. Макс тер в пальцах окурок до крошек, а Миша носком ботинка вычерчивал на земле какие-то тайные знаки.

— Боря сам виноват. Только он и никто больше, — бросил я сигарету и раздавил её. Слова вышли жесткими, но что теперь? Правда всегда больнее лжи.

— Идемте к тёте Клаве, — сказал я уже на ходу. — Ей сейчас, помимо денег, еще и помощь по дому нужна.

Дом Борькиных родителей торчал на самом краю деревни — кривой, облупленный, ставни держались на честном слове. Во дворе валялись ржавые ведра да сломанная телега, дрова не колоты. Тётя Клава встретила нас у порога — глаза красные, но слёзы уже высохли.

— Проходите, мальчики… — голос дрожал, но она держалась из последних сил. — Я чайник поставлю…

— Не надо, тётя Клава, — остановил я её мягко. — Мы ненадолго. Помочь хотели.

Макс молча вытащил из кармана смятые купюры, Миша добавил к ним свои и я тоже выложил всё до копейки. А затем мы попытались их всунуть в руки матери Борьки.

— Да ну вас… — тётя Клава всплеснула руками. — Сами ведь студенты… Родители и так едва сводят концы с концами…

— Возьмите, — я мягко, но упрямо вложил ей деньги в ладонь. — Не спорьте. Борька был нам, как брат.

Тётя Клава не закричала, не зарыдала, а только тихо всхлипнула, как умеют женщины, у которых слёзы закончились ещё вчера.

— А где дядя Семён? — Миша оглядел двор, будто искал в тени ответ.

— Где ему быть… — Клава вытерла глаза краем выцветшего фартука. — В сарае лежит. Третий день не просыхает. Говорит, сына нет и ему незачем трезвым быть.

Мы переглянулись… У каждого своя беда — кто топит горе в стакане, а кто носит его под сердцем.

— Дрова надо наколоть, — сказал я. — И крышу подлатать. Видел, что протекает.

— Да ну что вы… Вы ж теперь чуть ли не городскими стали, — попробовала возразить тетя Клава.

— Мы не такие уж городские, — усмехнулся Макс, первый раз за весь день. — Руки помнят топор.

Так что работали мы до самого заката. Кололи дрова, чинили забор, латали крышу сарая. Руки гудели, спины ныли, но работа гнала прочь мрачные мысли. Тетя Клава то и дело выбегала во двор — то чай принесёт в гранёных стаканах, то хлеб с сахаром, то просто постоит рядом, послушает, как топор звенит.

— Спасибо вам, мальчики… — голос её дрожал от усталости и благодарности. — Не знаю, как бы я без вас…

— Да ладно, тётя Клава, — ответил я, вытирая пот со лба. — Мы пока на каникулах здесь, обязательно будем заходить.

И когда только стемнело, мы собрались уходить. Тетя Клава проводила нас до калитки, всё пыталась сунуть с собой то пирожков, то бутылку молока.

— Идите уже… — махнули мы рукой. — Завтра опять придём.

Шли мы по тёмной улице молча — усталые и с тяжёлыми мыслями. Фонари не горели и только окна светились жёлтым светом. Где-то лаяла собака, да издалека доносилась радиола.