Курсант Сенька. Том 2

— Выживем? — Дима усмехнулся сухо, почти беззвучно. — Тогда какого хрена мы тут валяемся?

Вопрос повис между ними тяжелым грузом. Защищают Родину? Помогают афганцам строить социализм? Или просто выполняют приказ, потому что иначе — трибунал и позор? Взрыв гранаты врезал в землю так, что уши заложило. Осколки засвистели над головами — один чиркнул по каске Кирилла, оставив на металле свежую царапину. Ещё секунда и его бы отправили «грузом-200» домой, где мать с отцом ждут писем.

— Старшина! — крикнул Рахмон. — Слышу вертолёты!

И правда — над ущельем заклубился знакомый рокот Ми-24. Два «крокодила» шли низко, их пушки уже искали цель.

— Наши! — выдохнул Дима облегчённо.

— Не радуйся раньше времени! — но Петренко не расслабился ни на миг. — Пока они не накроют душманов — мы тут мишени!

Вертолёты ударили из пушек — скалы дрогнули под очередями тридцатимиллиметровых снарядов. Пыль столбом, камни летят вниз, стрельба душманов стихла почти сразу.

— Сейчас! — гаркнул Петренко. — К машинам! Быстро!

Они рванули вперёд, пригибаясь, перескакивая через воронки и обломки. Сердце у Кирилла грохотало так, будто хотело вырваться наружу, лёгкие жадно хватали сухой воздух. Жить хотелось до дрожи в зубах. У БТР уже суетились бойцы из соседнего взвода — подмога пришла вовремя. Рахмон возился с двигателем и ругался по-узбекски сквозь зубы. Мотор закашлял и вдруг ожил — тяжёлый металл снова стал их укрытием и шансом на спасение.

— Потери? — Лейтенант вынырнул из-за бронетранспортёра, лицо в пыли, глаза острые, как штык-нож.

— Двое раненых, товарищ лейтенант, — отчеканил Петренко, не моргнув. — Лёгкие. Обойдутся.

Кирилл трясущимися пальцами выудил из кармана мятую пачку «Примы», прикурил вслепую — табак обжёг губы, но вернул к жизни. Рядом же Дима молча рассматривал дырку в рукаве — кровь уже подсохла, а взгляд всё никак не отлипал.

— Везёт же нам, — хрипло выдавил он наконец.

— Или нас кто-то проклял, — усмехнулся Кирилл, выпуская сизый дым. — С какой стороны посмотреть.

— Какая разница? — Дима фыркнул, а губы дрогнули в кривой ухмылке. — Главное, что не лежим в чёрном пакете.

— Пока не лежим, — глухо сказал Кирилл. — До следующей встречи.

В этот момент Рахмон наконец завёл движок. БТР вздрогнул, закашлял и пополз вперёд по ухабам. Кишлак Сангин остался где-то позади, растворился в мареве. А впереди шла дорога в часть. Там ждал ужин — тушёнка вперемешку с макаронами, чай из алюминиевых кружек и сахар на вес золота. Простые радости, которые здесь ценились выше орденов. Дима уставился в мутное стекло люка — за ним проплывали острые скалы.

— Толик с Гришкой, поди, ржут сейчас над нами на небесах, — бросил он вполголоса. — Думают — опять влипли, дураки.

— Может, и ржут, — Кирилл пожал плечами. — А может, завидуют. Мёртвым не курится.

Он затянулся глубже, чувствуя, как дым разрывает грудь изнутри. Жизнь продолжалась — упрямая, злая и настоящая. Это была маленькая победа — остаться человеком среди песка и крови.

Солнце уже ползло к горизонту, заливая горы густым ржавым светом — будто сама земля истекала старой кровью. Ещё один день вычеркнут из календаря. Но сколько их впереди? Никто не знал… Но пока пальцы держат автомат, а губы тянут «Приму», у них есть шанс дожить до того утра, когда всё это закончится. А пока — только дорога, пыль да надежда, чтобы завтра не было хуже…

* * *

Третий курс артиллерийского училища остался позади, как тяжёлый похмельный сон — мутный, липкий, с горьким привкусом во рту. Помнишь, что было плохо, а детали ускользают, будто кто-то вытер их мокрой тряпкой из памяти. Ехал я домой, в Берёзовку, в трясущемся ПАЗике — сквозь мутные окна мелькали поля, знакомые до боли, и в голове крутилась одна мысль — жизнь устроена нелепо. Три года назад рвался из этой деревни, мечтал узнать о настоящей службе и разгадать тайну судьбы, а теперь тянет обратно — к запаху навоза, к коровнику, к материнским пирогам с картошкой.

Отец ждал меня у остановки — как всегда, с сигаретой в уголке рта. Постарел он… Не по лицу — по осанке видно, что плечи сутулились, будто на них кто-то навалил тяжкий груз. Мать же, завидев меня, вспыхнула слезами и тут же смахнула их рукавом — в деревне слёзы это роскошь, не каждый день позволишь себе такую слабость.

— Вырос ты, — отец смерил меня взглядом от пяток до головы. — Худой стал, как жердь. Вас там кормят вообще?

— Кормят, — пожал плечами я. — Просто еда другая.

— Другая… — повторил он с такой тоской, будто речь шла не о каше и тушёнке, а о чём-то большем. — Всё теперь другое…

А последующие дни потекли привычно — вставал рано, доил коров, чинил покосившийся забор, таскал сено на чердак. Руки отвыкли, но тело помнило каждое движение — как будто не три года прошло, а три дня. Раньше эта работа казалась каторгой, а теперь спасением — молчаливым и честным.

Вечерами сидел над Достоевским и Толстым — лампа гудела на столе, а мать все качала головой.

— Всё книжки да книжки… Когда жить-то начнёшь?

— А я и живу, — отвечал я, не отрываясь от страницы.

— Это не жизнь, сынок. Это прятки.

Может, она права. В книгах всё ясно — страдания имеют смысл. А в жизни всё спутано, как моток ниток. Но я не всё время сидел дома. На третий день встретился с друзьями. Макс вынырнул из «Жигулей» — загорелый, самодовольный, с цепочкой на шее (откуда только взял? В нашем-то колхозе). А Мишка и Борька оба осунувшиеся — руки в мозолях, глаза усталые.

— Ну что, артиллерист! — Макс хлопнул меня по плечу. — Скоро офицером станешь?

— Если не выгонят, — усмехнулся я.

— За что выгонят? — удивился Мишка. — Ты же у нас всегда башковитый был.

— Башка не всегда помогает… Иногда мешает.

Сидели мы так потом на берегу пруда, болтали ни о чём. Борька молчал больше обычного — видно было, что-то его гложет. Но лезть в душу не стал, ведь у каждого свои тараканы.

— Помнишь, как мы тут рыбу ловили? — Мишка бросил камешек в воду.

— Помню… И как ты тогда в воду грохнулся за карасём.

— Эх… Времена были, — Макс хмыкнул. — Теперь всё иначе. Каждый сам за себя.