Курсант Сенька. Том 2

Майор уставился на меня, будто хотел прожечь взглядом насквозь.

— Тактические занятия? — переспросил он. — А снежная баба на поле боя зачем?

Мы обернулись — посреди плаца действительно стояла снежная баба с морковкой вместо носа и ушанкой набекрень, а еще с грудью…

— Это… имитация противника, товарищ майор, — выдал я на одном дыхании.

Майор выдержал паузу. А губы его дрогнули, будто он боролся с улыбкой.

— Разойдись! — бросил он наконец. — И чтобы к восьми утра тут был порядок. Снежных баб — ни одной!

Мы сразу рванули к казарме, едва сдерживая смех. А там разнесся гогот.

— Видели его лицо? — Пашка чуть не падал со своей койки.

— А как Сенька про «тактическую маскировку» загнул! — Лёха хлопал меня по плечу.

Колька тем временем сидел на кровати, улыбался по-другому — не как утром, когда письмо Машки читал, а легко и свободно.

— Знаешь, Сенька, хорошо, что мы сегодня в снежки играли, — вдруг сказал он негромко.

— Почему?

— Да понял вдруг, что жизнь — это не только устав и долг. Иногда она проста и светла, как снежок в лоб.

Я кивнул — мы все это чувствовали. За эти годы нас научили стрелять, командовать, отвечать за других. Но главное — научили оставаться людьми.

Но как же всё быстро меняется — еще вчера Колька переживал из-за Машки, а сегодня смеётся с нами в сугробах. Жизнь течёт, как весенний ручей — ее не остановишь ни приказом, ни строевой песней. Можно конечно пытаться строить плотины из воспоминаний и страхов, но вода всё равно найдёт дорогу.

А за окном опять выл проклятый ветер. Мороз рисовал на стекле узоры, а мы спали в казарме — будущие защитники Родины, которые ещё помнили вкус детских снежков и радость крепостей из снега. Наверное, в этом и есть сила… Быть серьёзным, когда надо, и оставаться мальчишкой, когда можно.

Временем позже

Я вернулся в Берёзовку с тем особым предчувствием, которое накатывает на человека, вырвавшегося из казармы после долгих месяцев муштры, будто легкие впервые в жизни наполняет настоящий, густой, родной воздух. Четвертый курс военного училища выжег во мне все лишнее — научил держать язык за зубами, когда внутри всё рвётся наружу, научил стоять прямо, даже если хочется согнуться пополам.

Деревня встретила меня по-своему — скрипучий наст под ногами, мороз и тишина такая, что хоть режь её ножом. Дым из труб тянулся ленивыми лентами, а небо было тяжёлым и чистым, как новая шинель. Я шагал по знакомым тропинкам, и всё казалось прежним, но только внутри что-то сдвинулось. Дома же мать сразу кинулась хлопотать, сунула мне в руки горячую миску и смотрела так, будто боится спугнуть. Батя молчал, разглядывал меня прищуром, будто пытался рассмотреть сквозь одежду — остался ли я тем же сыном или уже чужой.

— Ну что, Сень, — наконец сказал он хрипловато, — офицером станешь или так и будешь погоны для вида таскать?

Я усмехнулся… Батя всегда бил в цель — ни словом больше, ни словом меньше.

— Посмотрим, — отвечаю. — Полгода ещё осталось.

Ну а на следующий день на пороге нарисовались Макс и Мишка. Макс подъехал на «Жигулях» — сияет весь, будто в Москву собрался. Торговое училище сделало из него ловкого парня — теперь он умел не только считать копейки, но и выглядеть так, будто у него их целый мешок. А Мишка не изменился — всё тот же простец с хитрой искоркой в глазах.

— Сенька! — орёт Макс из машины так, что эхо по всей улице катится. — Выходи давай!

Я мигом натягиваю вещи и выскакиваю во двор. Морозный воздух хлещет по щекам, а мы уже стоим втроём на снегу и ругаемся наперебой — как будто снова нам по пятнадцать. Казарменная муштра, строевая подготовка, политзанятия — всё это исчезло. Остались только мы — трое пацанов из Берёзовки.

— Слушайте, — вдруг говорит Мишка с заговорщицкой улыбкой, — а давайте по-старому? У меня в погребе самогон стоит — дед ещё гнал до того, ну вы поняли…

— Вот это дело! — Макс сразу оживляется. — Сенька, ты как?

— По чуть-чуть можно, — отвечаю я. — Не каждый день встречаемся.

И мы двинули к нему домой. Там в погребе было сыро и пахло квашеной капустой. А на полке стояла трёхлитровая банка с прозрачной жидкостью — будто музейный экспонат эпохи застоя.

— Дед говорил, что «Это не самогон — это огонь», — предупреждает вдруг Мишка и разливает по гранёным стаканам. — Градусов семьдесят будет.

— Да брось ты! Мы же не девчонки! — отмахивается Макс.

Я подношу стакан к носу — запах такой резкий, что глаза слезятся. В училище нам вдолбили, что алкоголь — враг дисциплины. Но сейчас мне плевать на дисциплину и уставы.

— За встречу! — говорю я.

— За дружбу! — подхватывает Мишка.

— За то, что живы! — рубит Макс.

И мы выпили разом. Самогон прожёг горло так, что стало жарко даже в валенках. Мир же вокруг сразу стал ярче — снег засверкал, а лица друзей заиграли новыми чертами. Дальше же всё смешалось — Макс вдруг объявил себя поэтом и полез читать стихи собственного сочинения на заборе. В одних трусах… На двадцатиградусном морозе… Мы ржали так, что соседи свет зажгли.

— Зима, зима, ты белая… — орал Макс, размахивая руками, — а я стою в трусах!

Мы с Мишкой пытались его стащить с забора, но Макс упирался, как заведённый, и продолжал шпарить стихи. А соседи уже высовывались из окон.

— Семёнов, — шепчет Мишка, — может, ну его? Замёрзнет — сам слезет.

— Нет, — отрезал я. — Замёрзнет насмерть, дурак же.

В конце концов мы его стянули, но даже когда тащили в сарай, Макс не унимался — бормотал что-то про вечную зиму и бессмертную любовь. И мы заснули прямо на сене, укрывшись дедовским тулупом. Ну а проснулся я потом от того, что кто-то тыкал меня палкой в бок. Открыл глаза — над мной навис Мишкин дед, морщинистый, как сушёное яблоко, и ржёт так, что слёзы текут.

— Ну что, орлы, как спалось в сене? — спрашивает он, покашливая.

Голова гудела так, будто по ней всю ночь молотили кувалдой. Во рту пересохло, тело ломило. Макс валялся рядом и тихо стонал. Мишка сидел на корточках, держась за голову.

— Дед… — простонал он. — А что мы вчера творили?

— То же, что все молодые болваны делают, — усмехнулся дед. — Пили, орали, соседей будили. Максимка твой на заборе стихи читал в трусах. Хорошо хоть не околел насмерть.

— Помню… — Макс застонал громче. — Кажется, я был гением вчера.

— Был, — подтвердил дед. — Гением идиотизма.

С трудом мы привели себя в порядок. И решили, что надо развеяться после такого. Мишка предложил рыбалку — мол, на льду башка прояснится. Никто спорить не стал — и вскоре озеро встретило нас ослепительным блеском и хрустким морозом. Пробили лунки ломиком, расставили удочки и замерли в ожидании.

— Всё-таки хорошо дома, — сказал я, глядя на заснеженные берега.

— Угу… — кивнул Макс. — В училище такой красоты не увидишь.

Мишка молчал, да смотрел на поплавок так внимательно, будто ждал сигнала из космоса. И вдруг вскочил.