Курсант Сенька. Том 2

— Погонщики. Мальчишки эти, что ослов ведут. Они же не душманы. Им просто жить надо как-то.

— Рахмон прав, — Макаренко неожиданно кивнул, глядя в сторону. — Видел я их — пацаны лет четырнадцати, максимум пятнадцать. Какие из них враги?

Петренко замолчал, а в его лице мелькнула тень — борьба между уставом и чем-то человеческим, что не выжгли ни годы службы, ни афганское солнце.

— Слушайте сюда… — наконец заговорил он медленно, будто взвешивал каждое слово на весах совести. — Я тоже не железный. Но если начнем делить людей на виноватых и невиноватых — быстро окажемся в цинковых ящиках. Тут не до сантиментов.

Козлов чиркнул спичкой и огонь на миг осветил его лицо — усталое, с кругами под глазами.

— У всех дома кто-то ждет… — он затянулся сигаретой и выдохнул дым через зубы. — Вопрос только в том, кого мы привезем обратно? Героя или убийцу чужих детей?

— Кирилл, не начинай… — Макаренко положил ему руку на плечо, будто хотел удержать от падения в пропасть собственных мыслей. — Мы солдаты. Нам приказали — мы делаем.

— Солдаты… — Козлов усмехнулся криво. — Самое страшное в этом слове то, что оно снимает с нас ответственность за то, что мы творим своими руками.

Рахмон перебирал четки, глядя куда-то в темноту за пределами палатки. Его дед бил басмачей под Андижаном, отец строил каналы под Кушкой, а ему вот выпало возить чужих солдат на войну без смысла и конца. Но вдруг он поднял голову.

— А если караван просто спугнуть? Стрельнем поверх голов и пусть бегут по кишлакам. А мы доложим, что задачу выполнили.

— И что скажем командиру? — Петренко склонил голову набок, прищурился. — Что духи испарились? Что наркотики растворились сами собой?

— Скажем, опоздали… Кто-то их предупредил, да и всё.

Макаренко же нервно фыркнул.

— Тебя самого потом предупредят — через трибунал да этап…

— А если поверят? — Рахмон смотрел каждому прямо в глаза.

— Мы тут как актеры в чужом спектакле, — Козлов затянулся глубже, глядел сквозь дым в никуда. — Играем роли без репетиций и не знаем финала.

— Тогда зачем играть вообще? — Рахмон пожал плечами.

— Потому что сцена у нас одна на всех, — Козлов бросил окурок в пыль. — Не играть нельзя.

А Петренко выпрямился во весь рост, сапоги скрипнули по утрамбованной земле. Он прошелся вдоль палатки и остановился напротив ребят и лицо его стало жестким, как броня БТРа.

— Слушайте меня внимательно — через двадцать минут выдвигаемся! Вопросы закончились. Мы едем туда, где должен пройти караван. И если встретится огонь — отвечаем тем же. Если же на пути дети с ослами, то решаем по обстоятельствам. Всё ясно?

— А если потом спросят? Кто стрелял, зачем? — Макаренко хмуро почесал щеку.

— Скажем, как было, что действовали по обстановке, — Петренко даже не моргнул. — Не мы всю эту кашу заваривали.

Рахмон первым кивнул — коротко и без слов, а за ним Козлов. Макаренко же задержался на секунду дольше, но и он сдался.

— Понял, старшина.

Петренко хлопнул ладонью по колену.

— Всё! Готовимся к выходу. Рахмон — машину проверь до винтика. Козлов, Макаренко — боекомплект, вода, аптечка на проверку. Через полчаса построение у «шишиги».

И вышел из палатки, где каждый остался наедине со своими мыслями… Что ждет их в горах? Как вернутся обратно и вернутся ли вообще?

Козлов затушил сигарету о стенку ящика и выдохнул дым сквозь зубы.

— Иногда мне кажется, мы тут не для победы. А чтобы понять про себя кое-что.

— И что же мы понимаем? — Макаренко усмехнулся.

— Что мы просто люди, — Козлов пожал плечами. — Ни герои, ни злодеи. Мы люди среди чужой войны и, где правильного выбора нет.

После чего Рахмон поднялся первым и поправил ремень автомата. А на ходу обернулся через плечо.

— Может, правильный выбор и не нужен? Главное — остаться людьми…

Яркое солнце обещало снова жаркий день. Где-то в ущельях двигался караван с опиумом, где-то моджахеды затаились в засаде, а где-то командиры щурились над картами, отдавая приказы. Ну а четверо советских солдат собирались в очередной рейд — каждый со своим страхом, своей надеждой и своей ролью в этом спектакле без дублеров. Спектакле, где за ошибку платят кровью.

* * *

Август

1987 год

Август в Риге стоял на пороге перемен, как будто город задержал дыхание. Воздух был густой, тревожный — пахло не только летом, но и чем-то большим, что вот-вот должно было случиться. В редакции «Советской Латвии» повисла тишина, та самая — предгрозовая, когда каждый притих, потому что знает, что в коридорах уже ходит нечто важное, но сказать это вслух — значит признать, что точка невозврата близка.

Виктор Афанасьев, главный редактор, сидел за своим дубовым столом, перебирая сводки — пальцы нервно касались бумаги, будто он пытался на ощупь нащупать истину между строк. Его лицо, обычно каменное, сегодня выдавало усталость — левое веко подрагивало так едва, что только самые внимательные из сотрудников могли бы заметить, но они замечали. А сквозь окно заходящее солнце мазало старые рижские крыши ржавым светом. Цвет тревоги…

— Товарищ Афанасьев, — в кабинет вошёл Андрей Калниньш, корреспондент с двадцатью годами в печати и взглядом человека, который привык ходить по минному полю. Голос у него был осторожный — как у сапёра, столкнувшегося с очередным неразорвавшимся снарядом. — Есть информация… о готовящихся мероприятиях.

Афанасьев поднял глаза. Они оба знали, о чём речь. Но произнести это вслух — всё равно что перейти Рубикон.

— Садись, Андрей. И дверь закрой.

Калниньш сел медленно, осторожно, словно кресло могло взорваться. Он был из тех, кто умел читать между строк не только чужие тексты, но и собственную судьбу.

— Двадцать третье августа, — произнёс он. Эти слова повисли в воздухе тяжёлым приговором. — Сорок восемь лет назад…

— Я помню дату, — перебил Афанасьев жёстко. — Вопрос не в этом. Что они собираются делать?

Калниньш вытащил из внутреннего кармана сложенный листок. Пальцы дрожали — не от страха, а от понимания того, что происходит.

— По неофициальным данным, в Риге, Вильнюсе и Таллине планируют одновременные акции. Люди хотят… вспомнить.

— Вспомнить? — Афанасьев усмехнулся горько. — Как будто можно забыть то, что въелось в кости.