Курсант Сенька. Том 2
Шрифт:
— Ну ты дал жару, Семёнов, — хихикает Мишка. — Такие каникулы не забудешь.
— Особенно курятник! — подхватывает Макс и прыскает со смеху.
Я тоже улыбаюсь. Всё тело болит, но настроение светлое, как после удачной драки или большого праздника.
— Знаете… Хорошо мы погуляли, — говорю я. Голос хриплый, но весёлый.
— Ещё бы! — кивает Мишка. — На всю жизнь запомнится.
Я смотрю на них и осознаю, что такие дни случаются редко. Скоро обратно туда, где ждет училище, казарма и строевая до одури… А пока мы здесь, вместе, живые и настоящие…
Февраль
1987
Вашингтон дрожал от ветра, как будто сама история выстужала город до хруста костей — напоминая, что пощады не будет. В Старом исполнительном офисе царила та особая, вязкая тишина, которая всегда предвещает политические катастрофы. Джон Тауэр поправил очки, осторожно, точно хирург, и в последний раз скользнул взглядом по докладу. Здесь не было ни одной лишней запятой, ни одного слова, не прошедшего суровую переплавку.
— Джентльмены, — начал он, голосом, в котором звенела сталь, — сегодня мы либо похороним карьеру президента, либо свою честь.
Брент Скоукрофт, тот самый советник Фордовых лет, потер переносицу с усталой деликатностью старого разведчика. Он умел читать не только бумаги, но и людей. Сейчас в глазах Тауэра он видел нешуточную тревогу — тревогу для всего Белого дома.
— Вы говорите так, будто у нас есть выбор, — отозвался он глухо. — Факты упрямы. Оливер Норт превратил подвал Белого дома в филиал подпольного оружейного рынка.
Эдмунд Маски, бывший госсекретарь и сенатор из Мэна, усмехнулся с горечью ветерана политических войн.
— Факты? — в его голосе скользила ирония прожившего слишком многое. — Факты — это то, что мы назовём фактами. А истина… Истина бродит где-то рядом, но не в этих стенах.
Тауэр поднялся и шагнул к окну. За стеклом Белый дом выглядел как театральная декорация — символ власти, который вдруг обнажил свою хрупкость. И где-то там, в Овальном кабинете, сидел человек, которого ещё вчера называли лидером свободного мира. А сегодня…
— Рональд Рейган, — произнёс Тауэр медленно, почти шепотом. — Великий коммуникатор. Человек, который убедил Америку поверить в новое утро. А теперь мы должны сказать стране, что их президент либо лжёт, либо…
— Либо старик, потерявший контроль над собственной администрацией, — закончил Скоукрофт. — Даже не знаю, что страшнее.
Каждый понимал — на кону не просто доклад, а судьба человека, определявшего мировой порядок семь лет подряд. Маски поднялся и зашагал по комнате. Его шаги отдавались гулким эхом под высоким потолком, будто марш похоронной процессии для целой эпохи.
— Знаете, что поражает меня больше всего? — спросил он вдруг, остановившись у портрета Джорджа Вашингтона. — Не то, что они продавали оружие Ирану. Не то, что деньги уходили контрас в Никарагуа. А то, что они делали это с полной уверенностью в своей правоте.
— Дорога в ад… — пробормотал Скоукрофт.
— … вымощена благими намерениями, — кивнул Маски. — Им было мало спасти заложников. Они хотели одним махом изменить баланс сил на Ближнем Востоке. Амбиции на размер континента при рассудке на горошину.
И сквозняк за окном вдруг завыл особенно остро — будто сама история застонала от того, что ей предстоит
пережить ещё одну драму на этой сцене. Тауэр же медленно оторвался от окна, его плечи были согнуты под тяжестью чужих грехов.— Джон Пойндекстер, — произнёс он, словно выговаривал горькое лекарство. — Адмирал. Человек, поклявшийся в верности флагу. Теперь он сидит перед нами и клянётся, что ни словом не обмолвился президенту о переводе денег контрас. Либо он врет, либо…
— Либо мы наблюдаем хаос вместо управления, — резко перебил Скоукрофт. Его голос резал воздух, как бритва. — Система, где правая рука не знает, что творит левая. А может, и ещё хуже.
Маски рассмеялся коротко и хрипло — смех этот был лишён всякого тепла.
— Система? Это не система, а джазовый джем-сейшн на костях здравого смысла. Кейси мёртв — унёс с собой пол-архива в могилу. Норт жёг документы, будто играл в прятки с историей. А Пойндекстер… Пойндекстер решил, что лучший способ защитить президента — держать его в темноте о собственном доме.
— «Правдоподобное отрицание», доведённое до гротеска, — кивнул Тауэр. — Президент не несёт ответственности за то, о чём не знает. Но может ли он вообще управлять страной, если не ведает, что происходит у него под носом?
Скоукрофт поднял голову от бумаг, взгляд его был острым и усталым.
— Вы ему верите? Рейгану? Верите, что он действительно не знал?
Вопрос повис между ними, как обнаженный провод под напряжением. Каждый понимал — от ответа зависит не только доклад, но и будущее Америки.
— Я знаю Рональда Рейгана давно, — медленно проговорил Тауэр, будто взвешивал каждое слово на весах совести. — Он человек убеждений. Иногда эти убеждения затмевают ему реальность. Он видит не то, что есть, а то, во что хочет верить. Освобождение заложников, борьба с коммунизмом в Центральной Америке — для него это святые войны.
— А у святых войн всегда один финал, — хмыкнул Маски. — Крестоносцы торгуют с неверными и сами становятся заложниками собственных иллюзий.
— Вот она — ирония истории, — добавил Скоукрофт. — Администрация, объявившая Иран частью «империи зла», тайком продаёт ему ракеты. Конгресс запрещает помощь контрас — Белый дом обходит запрет через швейцарские счета и подставные фирмы.
Тауэр вернулся к столу и положил ладонь на пухлый отчёт.
— Двести девяносто страниц, — сказал он тихо. — Двести девяносто страниц, которые могут поменять ход американской истории. Мы обвиняем президента в утрате контроля. Мы обвиняем систему в отсутствии подотчётности. Но главное — мы ставим под сомнение саму идею — можно ли оправдать любые средства благими целями?
— И что дальше? — спросил Маски, голос его был сух и твёрд. — Рейган извинится перед страной? Пара козлов отпущения уйдёт в отставку? Всё снова пойдёт по кругу?
— Назад дороги нет, — Скоукрофт провёл ладонью по лбу, словно стирая усталость. — После этой истории правила изменятся навсегда. Конгресс уже не станет верить исполнительной власти вслепую. А народ… Народ теперь знает — правительство способно солгать во имя «высшей справедливости».
— Может, это даже хорошо, — задумчиво бросил Тауэр, глядя в мутное окно. — Демократия не живёт без сомнений. Мы слишком долго принимали президентское слово за истину в последней инстанции.