Лицо с обложки

«Вытащить! — раздраженно думала я. — Так говорит, будто мы в трясине сидим!»

Хотя за что мне было злиться на Зою? Она желала нам блага. Мы действительно сидели в болоте, если не сказать грубее. Дрожали над каждой копейкой. Оставалось надеяться, что кто-то из нас когда-нибудь сменит бабушку Гедройц на посту бессменного главы и кормильца нашей большой семьи. И сделать это могла только Зоя, она сама это знала и несла свое бремя старшей с высоко поднятой головой.

Я слушала Зою и рисовала в воображении ее светлое будущее, ибо у меня никакого будущего ровным счетом не предполагалось. На фоне блистательной карьеры старшей сестры мое собственное существование выглядело жалким, а главное — абсолютно, беспросветно безнадежным. Ничего мне не светило ни сейчас, ни потом!

Из нашей семьи мог бы выйти целый квартет, но бабушке Гедройц не хватило средств делать ставки сразу на четыре номера. Она все поставила на Зою. И не проиграла. Зоя родилась с суворовским характером. Ей доставляло удовольствие закалять себя. Она всегда делала только то, что он не нравилось! пила морковный сок, ела гречневую кашу, вставала в половине седьмого утра, занималась гимнастикой, репетировала много часов подряд, таскала тяжелую виолончель в музыкальную школу на другой конец города.

А я!.. Я старалась жить по принципу «все, что нужно, — легко, а что трудно — не нужно». Поэтому в результате Зоя с легкостью поступила в Гнесинский музыкально-педагогический институт, а я — с трудом! — в местное училище, на специальность «парикмахер-визажист».

В семнадцать лет Зоя покинула родное гнездо с виолончелью в одной руке и отцовским чемоданом — в другой. Уезжала она без сожаления, совершенно уверенная в своей счастливой судьбе. Домой сестра так и не вернулась. После поступления в Гнесинку до осени она подрабатывала на московской овощной базе, куда ее устроила приятельница, с которой Зоя познакомилась во время поступления. Сестра имела дар сходиться с людьми. Ее всегда окружали поклонники и поклонницы.

«Эта работа чем хороша, — делилась она со мной в письмах, — можешь выбирать, в какой день в какую смену удобнее приходить, с утра или после обеда. Беру с собой на работу черный хлеб и соль, местные женщины научили. Подгнившие помидоры, редиску, салат, лук разрешают брать из ящиков. Обедаю там, на месте. Только с собой выносить не разрешается. Отработала полдня — сразу получила расчет, очень удобно».

Но Зоя перебирала овощи недолго. Осенью началась для нее совсем другая, лучшая жизнь… Сестра быстро освоилась в студенческой среде. Как говорила бабушка Гедройц — «нашла свою нишу». Когда предприимчивые сокашннки по институту сколотили уличный оркестр, талантливою Зою взяли в долю. В теплую погоду они выходили играть на Арбат, на Измайловский вернисаж, на площадь у павильонов бывшей ВДНХ, зимой — в переходы метро. У Зои появились деньги, свой круг общения. Ее уважали. Она была умна и осторожна. Дружила со многими, но в свой внутренний мир посторонних не допускала. сохраняла дистанцию, чем и была интересна людям…

При мысли, что скоро мне предстоит трястись в душном плацкарте поезда Москва-Красноярск, навьюченной Зонными вещами, как калмыцкая верблюдица, мне стало жаль себя до слез. Ведь Зоя полетит на самолете в Берлин* Зоя будет играть на виолончели в Котбусском городском театре, а я обречена на пожизненное прозябание. Кругом моего общения всегда будут девчонки из парикмахерской. кругом интересов — сплетни о том, кто с кем был и кто от кого ушел…

Словно прочитав мои мысли, Зоя вдруг сказала:

— Не хандри. По поводу тебя есть одна идея.

— Какая? — без энтузиазма спросила я. — Овощи на базе перебирать?

— А что, овощами ты брезгуешь?

На провокационный вопрос я отвечать не стала, но мое отношение к бессмысленному физическому труду было написано на лице.

— Ладно, овощами мучить тебя не станем. Есть и другие мысли… Послушай, Ленка, я тебя серьезно спрашиваю: ты хочешь остаться в Москве?

— Хочу, — без раздумий ответила я, но сестра строго посмотрела на меня и уточнила:

— На тебя можно положиться? Ты меня не подведешь? Не опозоришь?

— Не должна. А что надо делать?

Зоя торжествующе улыбнулась:

— Иди смой косметику и сделай умное лицо. И пожалуйста, сними эту развратную юбчонку. Надень лучше мой желтый костюм.

— Куда мы едем?

— Едем представляться ко двору.

Я не поняла:

— Куда?

Зоя рассмеялась:

— Едем знакомиться с богатой московской родней, которая нас знать не желает.

— А раз не желает, на фига к ним ехать?

— Ленка! — Сестра сделала строгое лицо. — Не хами, как базарная девка. Вспомни все лучшее, чему тебя учили в детстве. Дядюшка Скрудж ищет няньку шестимесячному внуку. Я порекомендовала тебя, дорогая Мэри Поппинс. Смотри не опозорься!

Когда в выпускном классе специализированной музыкальной школы Зои твердо решила штурмовать Гнесинку, паши богатые московские родственники засуетились. Они возмущались: зачем той Зое элитный московский вуз? Выдумала блажь! Дядя со знанием дела называл сумму, которую нужно «дать» за место в Гнесинке. Его супруга заранее предвидела, чем все кончится, и пила валерьяновые капли: Зоя, разумеется, не поступит и сядет им на шею. А обременять себя убогой провинциальной родней москвичам не хотелось.

— Зачем ей этот институт? — кричал в телефонную трубку дядя. — Поступала бы у себя в Красноярске на повара-кулинара, хоть бы сытой всегда была!

Сирота из многодетной семьи, дочь алкоголика — каждый из этих эпитетов звучал, как пожизненный приговор… И я торжествовала, когда Зоя с легкостью выдержала конкурс в шесть с половиной человек на место и поступила. Словно это была и моя победа!

— Везение, — объяснил потом дядя.

В его иерархии ценностей везение ничего не стоило. Рассчитывать на слепую удачу — это сидеть у моря, ждать погоды, как спившийся красноярский братец. В жизни успеха добиваются не везением, а другими качествами — московский дядя это знал точно.

Дядина супруга не верила и в везение. Поджав губы, она выразила свое мнение так:

— Просто, наверное, в комиссии пожалели сироту…

Не знали они тогда Зою. Уж чего-чего, но чувства жалости к себе она точно не вызывала! Сестра родилась красавицей. Это признавали даже ее злейшие недруги, вернее — «недругини», ибо врагов среди представителем мужского пола она никогда не имела. Еще в детском саду мальчишки дарили ей конфеты и яблоки. У Зои были очаровательные темно-карие, бархатные глаза, настоящие «очи черные». С детства она носила короткое каре, не мешавшее склоняться над инструментом и подчеркивавшее интересный овал лица. И еще у нее была роскошная фигура русской красавицы, которой тесно в рамках 90 X 60 X 90.

А я?… Я была младше сестры на полтора года, с фигурой «доска, два соска», как дразнили идиоты-одноклассники. Я терпеть не могла цвет своих глаз — зеленовато-карий, словно в щавелевом супе плавают коричневые звездочки поваренного лука! Я ненавидела свое имя — Лена, синоним серости. Когда тебе кричат из окна: «Ленка! Быстро сходи за картошкой!» — почему-то трудно соотносить собственную кличку с благородным именем Елены Прекрасной…

Мы с сестрой были похожи и не похожи. Обе пошли в отца: с каштановыми гривами волос, широко расставленными глазами и чуть вздернутыми носами. В детстве мне доставляло удовольствие врать, выдавая нас близняшек. Но лет в пятнадцать авторитет умной и талантливой старшей сестры показался мне невыносимым бременем. И я принципиально дистанцировалась от Зои, перекрасившись в блондинку и заимев проволочные латиноамериканские кудри. На поддержание белобрысой «проволоки» уходили килограммы краски и литры муссов для укладки волос, но окончательно убить в себе образ Зои не получалось. Малознакомые люди, встречая меня на улице, продолжали нас путать…