Мертвый мир - Живые люди

Сэм спасла своим рождением Гари, Валерьян спас Алону, она вновь спасла Гари. Существование судьбы ты не можешь отрицать, с Богом же делай что угодно.

========== 7.1.Завтра ничего не было -Падение. Поцелуй смерти ==========

Все последние дни, переходящие в недели, были серыми и угрюмыми, будто за окном дождливая осень и сильные ветра. Но теперь люди начали понемногу возвращаться к жизни, к прежним интересам и занятиям. Кажется, все начало налаживаться.

Я стояла у окна недалеко от кабинета Бронсона Ферта. Это было единственное место, что напоминало о счастье. Казалось, запах пива, сигарет старика и отголоски смеха, а после кряхтения устроивших драку Раймонда и Барри до сих пор доносились из-за двери в кабинет. Это место придавало мне какого-то спокойствия и отрешенности от всего, что происходило теперь.

То, что месяц назад случилось с Холвудс, погрузило нашу обитель в тихую и тянущуюся долгое время печаль. Люди начали меняться. Однако погода до сих пор влияет на человека: время весенних хлопот и непривычной тоски прошло, – все зализывали раны, губили свой организм алкоголем, в котором находили спасение – наступила пора жаркого и солнечного лета. Сухая почва, почти песчаная, будто хотела поддержать нас, позволяя первым крохотным росткам взойти, показываясь из земли. Вода в озере становилась более теплой с каждым днем, поэтому так и хотелось нырнуть в него, уходя с головой под темную гладь, скрываясь от всего, что творилось под этим голубым и высоким небом. Однако мертвецы никуда не исчезли, они все продолжали блуждать повсюду, заставляя тебя скрываться за забором. Я никогда не чувствовала себя такой подчиненной и скованной в действиях, будто раб, сидя теперь на станции.

Я стояла у излюбленного окна, чуть запыленного и грязного, выглядывая наружу. Падать было высоко, но мне все равно хотелось свесить ноги с той стороны, и почувствовать себя свободной. Я завидовала птицам, что вновь вернулись откуда-то издалека, увидав то, что происходит где-то в другом месте, недоступном мне сейчас. Может, там все стало лучше?

В руке моей был зажат золотой медальон с какой-то нелепой фразой, напоминающей о прошлом времени, которого никогда не возвратить. Я почти высовывалась в распахнутое окно, будто желая вылететь из этого серого здания с его массивными крепкими стенами, что продолжали давить на тебя со всех сторон. Но именно из этого окна-не откуда-нибудь еще, а именно отсюда-все вокруг казалось более четким и красочным, более живым. С этой точки, стоя именно в такой позе, чуть прищурив глаза, ты мог заметить, кажется, любой листик на зеленом дереве, любую звериную тропу, любое расплывающееся белой дымкой облако. И стоя здесь в очередной раз, смотря на мир, который уже и не кажется таким непривычным, таким чужим и сумасшедшим, боль в груди утихала, и я забывала обо всех ударах судьбы, под которые попадала и я сама, и люди, что меня окружали; только одна мысль теперь, непонятная, но не менее беспокойная, занимала всю мою голову, заставляя взирать на вещи вокруг с интересом и волнением.

Я теперь часто стояла на этом месте, почти в то же время, будто это стало частью моей жизни. И каждый раз, оглядывая окрестности, желая увидеть что-то новое, я удивлялась тем неизменным чувствам, что посещали меня. Постоянно я ощущала удивление и влечение, хотя всегда видела одинаковую картину.

И думала я только о том, что будет с нами дальше. Ни одна другая мысль не посещала меня в последнее время, ни одна иная тревога не поглощала меня так, как раздумья о подобном. И самое ужасное заключалось в том, что будущего нашего я не видела. Я вновь впала в какое-то отчаяние, что приходит ко мне каждый год, в одно и то же время, как только у меня появляется минута для раздумий.

Я пыталась занять себя работой, старалась отвлечься, но, даже убивая мертвецов за оградой, в их пустых глазах я читала только этот вопрос: какое будущее? Я везде и постоянно натыкалась на подобное, не зависимо от того, что я делала. Даже когда я спала, во сне мой разум продолжал настойчиво спрашивать: «Каковы суть, смысл, что делать?» Теперь я чувствовала себя назойливой, будто это я сама приставала к кому-то на станции, пытаясь узнать один-единственный ответ на один-единственный вопрос. И мне становилось так плохо, будто я заболевала, постепенно приближаясь к смерти.

Я начинала бояться собственного разума, казалось, что безумие, которым я спасалась, решило восстать против меня: теперь каждый день я панически рассматривала себя, ища укуса или царапины. Мне казалось, что я погибаю.

Особое внимание я начала придавать тем вещам, которых не замечала до этого: цвета окружающего мира начали интересовать меня. Ранее красный и жуткий цвет, в одно мгновение перестал пугать и напоминать о крови, он превратился в полную безмятежность, успокаивая сознание, будто ты засыпаешь посреди макового поля и ни о чем уже не волнуешься. Голубой цвет теперь стал состоянием моей души: полное спокойствие, за которым сокрыто безумие, смешивающееся с прозрачными слезами. Я чувствовала себя несуществующим человеком, который опоздал родиться или родился слишком рано. Зеленый же цвет, что окружал теперь со всех сторон, –деревья и земля цвели, будто пытаясь сокрыть весь ужас и жестокость – приносил почти неуловимое чувство удовлетворения.

Но был в этом мире еще один зеленый цвет, будто и не зеленый вовсе: охотничья жилетка Билла, которую он вновь достал из забытых этим миром шуфляток. Эта вещь была словно покрыта дымом памяти, воспоминаний – она пропахла прошлым. Ее грязный болотно-зеленый цвет угнетал, заставлял чувствовать бессилие. Казалось, что эта вещица несет в себе куда больше значимости, чем собственное существование. Не знаю, когда именно, но Билл начал теряться в этой жилетке, стал незаметным, только его белая седина напоминала о том, что не жилетка носит старика, а старик жилетку.

Замечая за собой такие бредовые мысли, которые ни к чему не приводили, ничего за собой не имели, я понимала, что безумие, которым я спасалась, рано или поздно, но обернется против меня. И я отчаянно этого не хотела, потому что нянчиться со мной никто не будет, у всех свои занудства, страдания и проблемы.

Я упустила тот момент, когда всем вокруг стало плевать на остальных.

Все на станции теперь было пропитано лживым дружелюбием, беспокойством и взаимностью. За фальшивыми улыбками прятались поиски выгоды, заговоры и вечные сплетни. Некоторые, самые трусливые и ничтожные – еще более ничтожные, чем я – пытались настроить других против кого-то, кто делал хоть что-то для базы. Казалось, все начали приходить в себя, начали отходить от затяжного уныния, которое словно туча нависало совсем недавно над станцией, но в действительности все это было обманом, люди просто нашли новый способ выживания: предавай других, спасайся сам. Тот эгоизм, который был на станции все время, начал разрастаться в сердцах каждого здесь, начал пугать и давать повод подумать над тем, что, вероятно, когда-нибудь придет время, чтобы бежать одному. И это бегство не будет предательством, это бегство будет спасением. Люди, живые люди, гниют быстрее мертвецов.

И центром скопления всего мерзкого, заговорщицкого и предательского для меня являлся Митч Стивенсон, который, как оказалось, никогда не стремился к командной работе. Тот период, когда парень пытался сделать что-то для людей, был лишь способом самоутверждения. Той наигранной заботой, разумными предложениями и решительностью Митч хотел добиться доверия и расположения остальных. Хуже всего, что ему это удалось – теперь мало, кто замечал то, что творил и о чем говорил Стивенсон.

С недавних пор я перестала быть главным эгоистом на этой станции, и мой эгоизм стал более здоровым, как его всегда и описывала Дарлин. Если меня все происходящее на станции угнетало и вгоняло в пучину бездействия, позволяя только думать, Дарлин же все это потихоньку убивало – она, будто цветок под палящим солнцем без капли воды, гибла и увядала. Ее не так воспитывали, она себя не так воспитала, мир для нее никогда не был таким, не мог стать таким. Но он становился. И хуже всего то, что мир для нас ограничился окрестными лесами: дорога в Оттаву была теперь закрыта и забыта, стираясь из памяти вместе с серым дымом, что поднимался в небо от сожженных тел некогда знакомых и любимых. А далеко со станции никто не мог уйти; многих здесь будто держали насильно, приковав цепями или каким-то обещанием. Я чувствовала себя именно так. Думаю, Дарлин тоже.

Для нее здесь остались люди, потерять и забыть которых она не могла. Даже в минуты помутнения рассудка она вспоминала, что должна жертвовать собой, чтобы не сойти с ума окончательно, чтобы то мимолетное желание смерти не вернулось. Дарлин стала будто наблюдать за людьми, ища тех, кому нужна была помощь. А нужна она была каждому, пусть даже и небольшая; по большей части люди притворялись и использовали доброжелательность Джоунс для собственной выгоды. Так было и в прошлой жизни, но сейчас это особенно сильно злило.

«Вы совсем сошли с ума?! Потеряли последние капли человечности! Если они когда-либо в вас были? Что вы творите? Человек желает помочь, хочет, чтобы вы перестали страдать! А вы лишь кривите лица в злобных и злорадных улыбках! Что же вы творите? В кого вы превращаетесь?» - так мне хотелось кричать каждый раз, стоило увидеть обман, которым теперь все было покрыто на станции. Потому что даже само здание станции превратилось в эгоистичную и даже живую постройку, словно поглощающую все хорошее в людях. Только возле кабинета Бронсона Ферта до сих пор сохранялись остатки прошлого существования на базе, как и в самом мужчине-теперь он казался одним из самых адекватных.