Мученик

Хотя удар был сильным, я уже неплохо изучил живучесть Рулгарта и знал, что он не настолько ошеломлён, как казалось. Он дождался свиста оружия таолишь и упал на одно колено, чтобы талик пролетел над его головой, а потом перехватил меч и ударил им из-под руки прямо в лицо женщине. Кончик попал ей в челюсть, голова отдёрнулась назад и из уже разбитого носа полилась кровь. Рулгарт развернулся прежде, чем она успела очухаться, и ударил таолишь по голове мечом плашмя. Удар был нанесён мастерски-тщательно – не настолько сильно, чтобы убить, но достаточно, чтобы женщина свалилась без сознания. Глядя, как она падает, я понял, что Рулгарт, несмотря на всю его жестокость, на самом деле не применял ко мне худшие из своих способностей. Интересно, почему.

Я напряжённо глянул на других таолишь, не зная, как они отреагируют на то, что одна из них проиграла с таким треском. К счастью, когда они вышли, чтобы поднять обмякшее тело женщины, я увидел только разочарование, но никакого гнева. На некоторых лицах я заметил даже отблески мрачного удовлетворения, словно они увидели подтверждение давних подозрений. Они унесли её в сторону деревни, бросив несколько слов Лилат.

– Они говорят, что вернутся завтра, – с угрюмым разочарованием в голосе перевела она. – Тоже хотят учиться мечу.

И вот так лорд Рулгарт Колсар, знаменитый рыцарь Альбермайна, в прошлом Защитник Алундии, начал своё путешествие в качестве наставника каэритского народа военному искусству ишличен. Со временем, как известно самым образованным из вас, он станет для каэритов не просто учителем, но это история для более далёких частей этого повествования.

***

К моему вечному сожалению, мне не удалось вести точный подсчёт дней, которые я провёл среди каэритов. Однако я всё больше обращал внимание, как недели переходят в месяцы, и что снега зимы постепенно отступают перед слякотью и капелью надвигающейся весны. Моего каэритского уже хватало на ведение простой беседы, и даже настолько, что мне удалось донести коренастому лекарю мою потребность в эликсире от пульсирующей головной боли. По неясным мне причинам она уменьшилась с тех пор, как я поселился в ветхом домике и начал уроки с Рулгартом. Я начал приписывать её отсутствие возможности того, что мой пробитый череп сам зажил. Но со сменой времён года я несколько раз просыпался с чувством, будто голову сжали невидимые тиски, и потому стало ясно, что мне далась лишь временная передышка.

– М-м-м, – протянул лекарь, с живым интересом трогая короткими, но ловкими пальцами неровную поверхность моего скальпа. Его вердикт после всех нажатий и касаний оказался коротким и легкопереводимым: – Ты должен был умереть.

– Настолько прописных истин я ещё не слышал, сэр, – сказал я. Получив в ответ только наморщенный лоб, я добавил по-каэритски: – Боль. – Я указал на голову. – Ты её убери. Да?

Его лоб оставался наморщенным, но рисунок морщин изменился, словно озадаченность сменилась тревожной смесью согласия и сожаления.

– На время, – сказал он, и взял с соседней полки одну из многочисленных каменных банок. Сняв крышку, он показал зернистую пасту серого цвета, быстро говоря по-каэритски с множеством незнакомых слов. Видя, что я непонимающе нахмурился, он медленно проговорил:

– Мажь здесь, – и изобразил, как опускает пальцы в банку и намазывает пасту на лбу и на висках. – Утром и вечером.

– Спасибо. – Я помедлил, чувствуя неловкость оттого что не знал, требуется оплата или нет. До сих пор мои уроки с Лилат не затрагивали особенности каэритских торговых отношений, и я понял, что ещё ни разу не видел в этой деревне ни одного обмена монетами. – Я… – начал я, подыскивая верную фразу, и поднял, что такой нет, – … должен вам.

В ответ его лоб снова наморщился, на этот раз скорее весело, чем озадаченно.

– Должен? – переспросил он.

– Вы даёте. – Я поднял банку. – И я тоже даю.

– Я лекарь, – сказал он, и видимо, других объяснений он не считал нужным приносить. Вскоре меня выпроводили из его дома, его напутственные слова остались за пределами моего понимания, но я уловил, что у него дел по горло, и нет времени, которое можно было бы потратить на мою ишличен задницу.

Паста источала сильный навозный запах, отчего я тем вечером задумался, прежде чем наносить её на лоб. Но внезапный приступ пульсирующей боли быстро смёл всю мою нерешительность. Эффективность снадобья проявилась в тот же миг, когда оно коснулось моей кожи, породив прохладное приятное ощущение, которое, по мере того, как я размазывал пасту, переросло в отгоняющее боль онемение. Пульсация быстро утихла, вызвав у меня вздох облегчения, хотя мои соседи не разделили со мной радость.

– Яйца мучеников, ну и вонь! – возмутился Мерик. – По крайней мере, оставляй ставни открытыми.

На следующий день я проснулся после крепчайшего за последние недели сна, но, поднявшись, обнаружил, что пульсация пытается вернуть свою мерзкую хватку. Я с огромным удовольствием подавил её, опять намазав пасту. Такое чудесное средство наверняка стоило бы в Альбермайне целое состояние, и мне показалось странным, что лекарь расстался с ним, не ожидая оплаты.

– Оплаты? – спросила Лилат, когда я задал этот вопрос на утренней охоте. – Что такое оплата?

Мы поднимались по лесистому склону к югу от деревни, Лилат вела меня к гребню, выходившему на долину. Я предположил, что она хотела исследовать свежие места для охоты, поскольку в последние дни мы добыли немало дичи с ближайших к деревне холмов. Подъём был крутой и зачастую скользкий, там, где земля недавно оттаяла, хотя, казалось, охотница на это не обращала внимания. А я, хоть и не впервые ходил по такой неровной земле, но всё же с трудом поспевал за её ловкой уверенной походкой.

– У вашего народа нет монет? – спросил я её, когда мы остановились на отдых.

– Монет?

– Да. – Я покопался в сапоге и вытащил одну из немногих оставшихся у меня монет – один шек, переживший лавину. – Вот, – бросил я ей. – Это монета.

Лилат повертела пальцами медный диск. Отчеканенная голова отца короля Томаса вызвала на её челе проблеск интереса, но явно было, что она понятия не имела, для чего это.

– Что она делает?

– С её помощью покупают вещи.

– Покупают?

Именно тогда я понял истинную пропасть между каэритами и людьми за границами их земель. Бесконечные всепоглощающие циклы труда, торговли и жадности, которые характеризовали большую часть внешнего мира, здесь были неизвестны. Я понял, что потребуется больше, чем короткая беседа в перерыве на охоте, чтобы объяснить всё это человеку, незнакомому с концепцией денег.

– Тайлан, – попробовал я другую тактику. – Лекарь. Он дал мне кое-что, но ничего не потребовал взамен.

– Он лекарь, – просто сказала она, и встала, чтобы продолжить подъём.

– Так он работает и не ждёт ничего взамен за свой труд? – настаивал я, снова с трудом поспевая за её резвым шагом.

– Лекарям нравится лечить. Как охотникам – охотиться. – Она с ухмылкой оглянулась на меня. – А воинам – воевать.

– Не то что бы я воин… – Я осёкся, потому что она резко исчезла в густом подлеске. Во время охоты такое случалось постоянно. Обычно через несколько секунд она снова появлялась, но иногда могла исчезнуть на несколько часов, и тогда мне приходилось возвращаться в деревню в одиночку. Я немного подождал, а потом заключил, что она, должно быть, решила преследовать жертву без обузы в лице неуклюжего меня. – Я писарь, – пробормотал я, и развернулся, чтобы начать спускаться.

– А что это такое? – спросила Лилат, выходя мне навстречу на противоположной стороне тропы. Она уже несколько раз демонстрировала эту на первый взгляд невозможную способность, и ни разу не показывала никакого самодовольства или гордости, хоть я и подозревал, что это она так шутит.

– Я пишу, – сказал я, и в ответ она лишь непонимающе на меня посмотрела. Вздохнув, я жестом показал ей подниматься дальше, и последовал за ней, как мог. – Писать – это значит наносить слова…

Час спустя стало ясно, что если концепцию денег Лилат понимала с трудом, то письменность представляла для неё куда более глубокую загадку.