Однажды в Манчинге

На этом видении дыхание обычно перехватывало, словно его, Алистара уже приговорили и душили, после чего кошмар заканчивался. Но не сегодня.

Дыхание перехватило так, что стало понятно — это не сон. Потом рука на горле разжалась. Алистар был уверен, что видит руку в черном рукаве, протянувшуюся со спины. Касание показалось раскаленным, настолько нагретой была кожа самозваного палача.

— Как ты живешь со своей совестью? — низкий голос шептал в самое ухо, дыхание опаляло кожу, но по виску побежала струйка совершенно ледяного пота. — Душа в душу, я полагаю? Или душа, — рука выразительно прихватила горло, замораживая дыхание, — душу?

Длинный стол не исчезал. Председательствовавшие там обиженные, ждущие справедливости души меняли облик: кожемяка стал старше, лицо покрылось морщинами, глаза выцвели и смотрели обреченно, похоже, когда его пустил по миру собственный сын, ремесленник стал побирушкой. И на груди кожемяки кожи не было совсем. Как будто кто-то сильный сорвал её единым духом.

Рыжая молодуха, травившая душу своим загнанным взглядом, расправила плечи, высокомерно подняла голову и выкатила грудь вперед, жизнь не сломала женщину, однако на столе напротив неё лежало на заморском блюде какое-то лакомство. Алистер присмотрелся, и на момент даже стоящий позади не пугал так сильно, как аккуратно сервированное, разрезанное на дольки, и все равно бьющееся алое сердце.

Третьим сидел обиженный наследник богатого рода, на глазах обращавшийся из молодцеватого юноши в хитроватого купца. Улыбка не сходила с его уст, а из спины, пробив насквозь грудь ровно посередине, торчал лезвием вперед прямой одноручный меч. Кровь скатывалась по лезвию, капала на стол — и стучала о скатерть окровавленными золотыми монетами.

Алистер мотнул головой, взгляд сам упал на конец длинного стола, где восседал мальчик, пришедший за справедливостью совсем недавно. Мальчик то и дело утирал сочащуюся из виска кровь, а еще смотрел, смотрел, смотрел ледяными серыми глазами, выворачивая самого Алистера наизнанку, так, как имел обыкновение смотреть настолько же сероглазый отец…

— Ты совершил много ошибок, Алистер, стол весьма длинный, но время справедливости приходит ко всем, что бы по этому поводу ни думал главный судья Манчинга, — резкий выдох пришелся в затылок, материализованный кошмар был выше и много сильнее. Почти как…

— Мэрвин? — Алистер прикидывал: голос был похож и не похож. — Стра… — начал он, и не узнал самого себя в тихом и дрожащем блеянье.

Зато теперь Алистер очень хорошо узнавал вытянувшиеся из охватывающих горло пальцев когти. Судья замер, боясь пошевелиться, ощущая, как чуть приподнимается и опускается вслед за пульсом под кожей, оказавшийся поверх артерии черный длинный коготь. Проверять остроту которого совсем не хотелось. Тем более — на таком живом примере!

— Не советую, — произнес его незваный гость, в интонации послышалась усмешка, и Алистер замолк окончательно. — Как ты, вершитель истинной правды, живешь во лжи? Не боясь гнева людей, — голову повернули за шею опять к той первой троице, сидящей в начале стола, — и гнева богов? — теперь напротив оказался последний мальчик, Джаред, кажется.

— Да нет, не кажется, бесчестный судья, я понимаю, как хочется тебе забыть имена своих жертв, — вторая рука черного гостя устроилась на затылке, и страшенные когти прихватили край спального колпака. — Мальчика зовут Джаред, и благодаря тебе, — в голосе признание заслуг, — он сирота. Но благодаря мне, — когти протыкают кожу на комариный укус, выдавливая капли крови. — Благодаря мне малец ещё жив.

Нет, это был явно сон, его гость давно мертв. Пусть когти ощущались на шее отчетливо, бывают же похожие на явь сны? Призраки не страшны, страшны живые, и судья набрался сил для ответа.

— Ты знаешь, скольких я спас, сколько дел я решил в нужную пользу? — попытка повернуть голову назад не увенчалась успехом, дернуться — и то было проблематично. — Разве это не перевешивает чашу весов правосудия? Того правосудия, о котором ты так любил говорить?

— Дай-ка подумать, — постучал пальцами по макушке. — Правосу-удия? И как соотносится убийство обреченных с правосудием? Как — попрание истины? И главное, когда это набивание своих карманов успело поименоваться правосудием?

Взгляд возвращался к жуткой троице в начале стола. Каждый из них выглядел дорого. Возле правого локтя каждого сидящего образовалась кучка золота, которую когда-то он сам, Алистер, получил за содействие или закрытые глаза. Рядом с живыми — почти совсем живыми — людьми кучки золота смотрелись жалко. Волосы рыжей женщины горели ярче, руки кожемяки стоили больше, из пробитой груди купца вытекала бесценная жизнь, но все сводилось к золоту. Полученному золоту. Обошедшемуся кому-то в жизни и судьбы…

Алистер постарался зажмуриться, но не получилось держать глаза закрытыми дольше, чем было нужно, чтобы моргнуть. Тогда он постарался взбунтоваться словами.

— Ты не представляешь, сколько стоит должность главного судьи! У меня не было ни богатого рода, ни покровителя! Я всего добился сам — сам! — имея на руках хворую жену и маленькую дочь! Это тебе было плевать на семью! — руки дрогнули, а потом сошлись вокруг горла и затылка еще плотнее. — Я брал всевозможные дела, я избороздил всю страну, я был в отъезде, даже когда умерла моя жена! У меня осталась лишь Уна! — последние слова Алистер практически прохрипел.

Несмотря на основательное усилие, с которым оживший кошмар сводил руки, голос звучал спокойно.

— Интересно… А что Уна скажет, узнав, как ты получил свою должность? Что скажет Уна, узнав, что ты предал старого друга? — Мэрвин, если это был он, вновь заставил взглянуть на мальчика. — Что скажет твоя чудесная, талантливая дочь, почти королева, когда узнает, что её родной отец не гнушался устраивать убийства даже детям?

Голос за затылком стал небывало вкрадчивым, стол и сидящие исчезли. Зато появился Мэрвин, окровавленный Мэрвин на груде такого же окровавленного золота.

— Я не знал, что они решатся! Не знал! Клянусь жизнью дочери! — взвизгнул Алистер. Слишком явным холодом повеяло от картины, слишком реальным казался мертвый Мэрвин, слишком тусклым — золото.

Стало очень тихо и абсолютно темно. Он скорее понял, чем почуял, как обе теплые ладони на сей раз коснулись висков.

— Ты вправду любишь свою дочь, — прозвучало до ужаса монотонно. — И ты, правда, не думал. Предпочел не думать. Привык не думать.

На сей раз перед глазами встала другая картина, череда картин. Вот Уна умоляет его, как кожемяка, а потом превращается в старуху с клюкой. Вот — просит о милости, замордованная мужем, но, не получив, превращается в продажную женщину. Вот её подстерегают в гостевом доме ради наследства, а вот — потому, что она просто дочь Алистера.

— Нет! Не трогай ее! Она — все, что у меня есть!

— Теперь тебе хочется задумываться? — голос за спиной звучал с издевательским интересом. — А как же правосудие? — интонация снова переменилась и стала судейской, озвучивающей приговор. — Пока не исправишь все, что сломал… Вот тебе памятка.

Щеку обожгло, словно черные когти рванули кожу, боль пронзила тело, как будто ему поставили клеймо, и все пропало.

Лампа опять ровно горела, по щеке текло. Алистер резво, как в молодости, обнажил нож, что держал под подушкой. Коснулся лица, преодолевая дурноту, сдернул колпак, смазал черно-багровые потеки, вгляделся в отражение на лезвии честной стали — на его щеке горело отвратительное пятно. Не царапина, не рана, не ожог! Черная язва!