Пассажиры империала
Шрифт:
Пьер терпеть не мог чрезмерной заботливости о нём, особенно заботливости Сарры. Такая толстуха! Он постарался избежать продолжения разговора. Госпожа Мейер сконфузилась и дала отбой. От всего этого осталась лишь тяжёлая и раздражающая неловкость. Но, разумеется, то, что Сарра не успела досказать Пьеру Меркадье, она сказала своему мужу, и на следующий день Жорж возобновил прерванный разговор как раз с того самого места, на котором остановилась Сарра. Да что им надо? Что они всё вертятся вокруг да около? С Мейером Пьер чувствует себя свободнее, тем более, что если Мейер приходил в разговорчивое настроение, он не прочь был пригласить Пьера в кафе на площади Перейр. Это немножко напоминало прежние дни, когда они учительствовали вместе в лицее. Только Пьер уже не пил теперь абсента, а смородиновую наливку.
— Меркадье, когда вы оставили семью, вопрос стоял иначе, — вы тогда были моложе… Некоторые
В кафе, полном лишь наполовину, иначе говоря полупустом, сидели за столиками какие-то потрёпанные личности, всё народ пожилой, — только одна молодая парочка, держась за руки, ворковала в уголке. Некоторые играли в карты, другие писали письма. У всех этих людей, вероятно, был семейный очаг, как говорится. Меркадье пожал плечами.
— Меркадье, я же не говорю вам о семейном очаге… Но дети… малыши… Скажите, вы думаете иногда о своём внуке? Ему скоро исполнится пять лет…
Ах, вот он куда клонит! Поразительно, — у Мейера какая-то потребность ежегодно сообщать ему, что вот, мол, мальчугану исполнилось три года, четыре, пять… Ну, в будущем году будет шесть… если только он не схватит скарлатину… Мейер всё не может примириться с мыслью, что у старика, имеющего внука, может и не быть чувств любящего дедушки. Хотя он этого внука никогда не видел.
— Да ведь в этом всё и дело! А если бы вы посмотрели на него, Меркадье? Только разок!
Положительно, соблазны, предназначенные для старческого возраста, не очень-то сильны. Значит, ничего более интересного вы не можете мне предложить? Всё о том же внуке завела разговор в кино и старуха Мейер. Уверен ли Пьер, что он без малейшего волнения мог бы смотреть на плоть от плоти своей, на сына своего сына? Ведь это мальчик, правда? Неужели Пьеру на него наплевать? «А разве это совершенно ненормально?» — «Право, уж и не знаю». Любовь к детям — такая же страсть, как и другие страсти. Или она есть у человека, или её нет. Вполне доказано, что любой порок развивается лишь после того как его изведают и дадут ему волю. Есть чувства, испытывать которые Пьер никогда себе не позволял. Однако у него остались странные воспоминания о смерти первого его ребёнка… в Даксе. Все образы, относящиеся к тому времени, стёрлись, стали такими смутными, расплывчатыми, да и в нём самом ничего не осталось от того человека, который почти двадцать четыре года тому назад в отчаянии стоял на кладбище… Ничего не осталось… даже воспоминаний.
Почему это Мейеры всё говорят о его жизни? Что они знают о ней? Они воображают, будто его жизнь — это школа Робинеля, почтенное семейство Мейеров с разговорами о поносах их милых деточек да посещения кино на улице Демур в обществе старухи мамаши… Пьер подумал о тех тайнах, которые он носит в себе: воспоминания быстро промелькнувшего прошлого. Картины природы, лица людей — всё это имело значение лишь для него одного. Его жизнь! Он подумал о «Ласточках», о Люлю, о старухе Доре и язвительно усмехнулся. Мейеры не подозревают о «Ласточках». И вдруг у него мороз пробежал по коже. Пришла мысль, что в конце концов «Ласточки», Дора, — вот в чём его жизнь… Так… видно черносмородиновая ему не годится… пробуждает в нём сентиментальность… А кому какое дело, в чём его жизнь, — в том или в этом? Ходит он каждый день в «Ласточки» и будет ходить, раз ему это нравится… Кто ему запретит?..
— Видите ли, Мейер, я всегда был в стороне от жизни или вне жизни… вернее, от того, что другие называют жизнью… Выражение нелепое, но для того чтобы вы меня лучше поняли, я попробую прибегнуть к установившейся терминологии… Люди наводят луч фонаря на какой-нибудь определённый образ жизни и говорят: вот это действительно жизнь… а всё остальное… Остальное для вас, Мейер, в счёт не идёт… и никогда не шло. …Но если вы немного передвинете фонарь и направите свет на вашу собственную жизнь, что от неё останется? Ну вот, побывайте в воскресенье в любом месте, где люди, ведущие обыкновенную, нормальную жизнь, делают отчаянные попытки повеселиться в немногие часы свободы, которыми они располагают… Вы там найдёте стократно, тысячекратно повторённую карикатуру на вас самого и на ваше семейство, — на лицах то же выражение скуки и обманутой надежды… Ах, я вовсе не хочу вас обескураживать, но…
А всё-таки, что бы он ни говорил, мысль о внуке уже сверлила его мозг. Пьер и ночью думал о нём. Не мог спать, словно от грыжи. Ну, вот предположим даже, что он увидит малыша где-нибудь на прогулке. Неужели это взволнует старика деда. Нелепость!
Он заговорил об этом с
Дорой.— Мадам Тавернье, что вы думаете о детях?
Дора никак не ожидала такого вопроса; под слоем краски на её щеках вспыхнул старческий тёмный румянец. Зачем он это спросил? Именно это.
— Не знаю, — ответила она. — Никогда об этом не думала. Вы меня врасплох застали. У меня могли бы быть дети, но я не захотела. Почему не захотела? Почему? Куда там, думаю, при моём-то ремесле! Дети? Ну как бы это сказать?.. Дети… Ну хотя бы даже один ребёнок… Если полюбить отца… по-настоящему полюбить… Что ж… Если б я полюбила… Но ведь я тогда не знала, что можно так полюбить… потому и ребёнка не было, мосье Пьер! Я очень хотела бы, да не решилась. Не знала. Я тогда никого не любила. Никого. Ну и не захотела иметь ребёнка, раз его отца не могу любить. Ребёнок… А теперь уж слишком поздно… Всё в жизни приходит слишком поздно…
Пьер заметил, что она плачет. Вот так штука! Ах, чёрт, вот уж не думал вызвать слёзы.
Теперь он с некоторым интересом думал о своём собственном отношении к детям. Если человек чем-нибудь отличается от других, он этим обстоятельством бывает скорее доволен. Но ведь в конце концов человеческая машина устроена у всех по одному образцу, и то, что обжигает одного, — обожжёт и другого. Ну, вот эти разговоры о детях… Откровенно говоря, когда смотришь на малышей, на человеческих детёнышей, то, так же, как котята или маленькие щеночки, они вызывают у тебя чувство умиления, и, вероятно, оно немножко походит на эту всеобщую любовь к детям. Странно всё-таки, что все живые существа, точно сговорившись, испытывают это чувство, а я не разделяю его. Значит, есть во мне что-то неладное? У людей более молодых основа существования иная, и когда я был помоложе, то из всех страстей наилучшими считал самые сильные… Но в моём-то возрасте!.. Многие люди, для которых в детях не было ничего привлекательного, когда стареют, вдруг начинают с ума сходить по детям. Это одна из форм эгоизма. Меркадье знал, что он эгоист. Но вовсе не считал себя из-за этого чудовищем. Другие прячут свой эгоизм под маской привязанностей, даже самоотверженности. А на самом деле тут просто страх одиночества. У стариков уже нет возможности скрывать свой страх, и все прощают им влечение к солнцу детства и юности, ибо каждый знает, что и ему когда-нибудь придётся испытать эти чувства.
«Неужели же я был чудовищем?» — думал Меркадье.
XIX
— Жанно! — звала мальчугана Мария.
Опять он побежал к фонтану за водой, — ведь ему надо смочить песок, иначе не слепишь из него пирожков. И, конечно, песок на проспекте Булонского леса надо как следует смочить, а не то пирожки выйдут кривобокие, беда только в том, что Жанно обязательно вымочит и запачкает костюмчик. Мария чувствует себя очень неловко, поминутно поправляет чёрную шляпу «канотье», словно шляпа всё время съезжает у неё с головы, то и дело без всякой надобности обдёргивает на себе болеро. А ведь эта молодая особа в чёрном платье не привлекает ничьих взглядов. Да она и не стремится привлекать, а без этого кто обратит внимание на курносенькую девицу с круглыми глазами, с полуоткрытым ртом. Сразу видно, что она прислуга.
Однако Мария готова побожиться, что вон тот старый господин шёл за ней и её питомцем от самого дома. Может, и не от самого дома, но почти что… Вслед за ними свернул на Тильзитскую улицу, по которой они всегда ходят, направляясь на проспект Булонского леса, рядом с ними ждал, когда можно будет перейти через проспект Великой армии, а теперь вот всё вертится вокруг них. Мария трогает серебряный крестик, висящий у неё на груди, а сама исподтишка наблюдает за старым господином и поглядывает на его поношенный сюртук и довольно жалкий цилиндр. Господин тоже смотрит на неё, смотрит и на мальчугана. Как всё-таки не стыдно старому! В Италии никогда этого не увидишь. Там уж если мужчина увяжется, значит, хочет взять замуж. Мария вспомнила, что один её родственник, торговый человек, женился вторым браком в шестьдесят пять лет, — но ведь ему надо было поставить кого-нибудь в свою лавку. Сидя на конце скамьи в соседстве с весьма серьёзными людьми, в частности с англичанкой бонной, Мария оправляет юбки, делая вид, что она не замечает манёвров старика.
А Жанно всё хлопочет. Вытряхнул из формочек три каравая и теперь прокладывает дорожки, которые ведут от одного каравая к другому; укладывает в ряд маленькие камешки — с одной стороны и с другой, отмечая края дорожки. От первого песчаного сооружения к третьему никак не пройдёшь, минуя второй. Первый каравай — это дом, второй — кондитерская, а третий, немножко кособокий, — это монастырь. И вот, когда идёшь в монастырь, делаешь остановку в кондитерской, ешь там конфеты всех сортов, иначе говоря, камешки разной формы.