Пассажиры империала

Двое старых людей, имевших в слабо освещённом уголке довольно почтенный вид, почти шёпотом вели эту беседу в полупустом баре «Ласточек», и она шла долго в тот вечер. Обычно господин Пьер подзывал к себе барышень. А тут он совсем заболтался с хозяйкой. Девицы посмеивались исподтишка; эта язва Эрмина многозначительно ущипнула Люлю. Дора прекрасно чувствовала всю необычность столь долгой беседы, была полна растерянности и восторга, боялась, как бы разговор не оборвался, и чувствовала себя на седьмом небе.

— «Ужасно, что стареют другие»? — повторил её слова господин Пьер. — Нет, я не такой, как вы. Мне на других, в сущности, наплевать. Что это? Эгоизм? Просто искренность. Чужую молодость можно купить. Зачем же я и хожу-то сюда?

Дора понимала, что он не осознаёт всей жестокости своих слов. Она постаралась подавить боль. Ей не хотелось страдать в эту минуту. В такую чудесную минуту. Она крепко сжала потрескавшиеся губы. В день такого праздника надо потерпеть… Быть может, он почувствовал её обиду, а может быть, случайно мысли его пошли в другом направлении, но так или иначе, а он вдруг сказал:

— Нет, у других старость мне кажется менее жалкой, чем у меня самого… И это не из эгоизма. Просто она всегда предстаёт передо мной несколько приукрашенной… Мне кажется, что всяких отвратительных мелочей, в которых сказывается старость, у других гораздо меньше… Например, воображаешь, что другие едят совсем бесшумно, не так, как ты… Удивляешься, что от них дурно пахнет… От себя ведь ничего не скроешь, другие же тебе многого не показывают… Да и не только в этом дело. У меня, знаете ли, есть некоторая способность преобразовывать действительность иллюзиями, — единственная черта, сохранившаяся от молодости. Если я только захочу, могу насочинять себе всяких выдумок… Вообразить, что чёрное — на самом деле белое… Таким способом я защищаюсь от страданий. Могу смотреть на вас и видеть вас такой, какою вы, вероятно, были лет двадцать тому назад.

Опять до неё дошло только одно, — последний пример его иллюзий, и она вся покраснела. Ах, как он это сказал! Неужели это возможно! Старое сердце забилось так сильно, что стало больно в груди. Почему он это сказал? Как ей хотелось посмотреть на себя его глазами! Да что она с ума сходит, что ли, — ведь он говорит это просто так, из любезности… От смущения она глупо захихикала и жеманясь пролепетала:

— Но я всё-таки очень изменилась…

Он сразу посмотрел на неё с отвращением, которое, вероятно, убило бы Дору, если бы она поняла этот взгляд, но она ничего не заметила, так как была слишком взволнована разговором, и очень боялась, как бы он не позвал вдруг барышень.

Он подумал: «Да что же это я рассиропился тут с этой сводней? Говорю, говорю… Бордель есть бордель». Но тут же укорил себя: «Это несправедливо. Ведь госпожа Тавернье не Иммануил Кант. К тому же вздор, который мелешь с ней, ещё не худшая форма разговора».

Он заметил, что она взволнована. В конце концов она вроде меня. Старый дурак, ты что же? Воображаешь себя существом высшей породы? Посмотрись в зеркало, какая у тебя в старости стала гнусная образина. А внутренне ты каков?.. И, развивая свою мысль, лишь немножко изменив её (чуточку, — сколько полагается в обычной человеческой комедии), он сказал:

— Иной раз я думаю: как себя чувствуют двое любящих, состарившихся вместе…

Сколько было в сердце у Доры нежных мечтаний, все они вдруг расцвели голубыми цветочками. Она была потрясена тонкостью мыслей и чувств господина Пьера. Она просто опьянела от его слов. Перед ней открылся неведомый ей доселе мир. Никогда никто не говорил ей таких слов. Больше того, никогда и никто так не разговаривал в её присутствии. Она понимала, что он говорил не с ней, а с самим собой, — и это волновало её до глубины души, переполняло чувством благодарности.

— …Разумеется, мадам Тавернье, когда двое любящих старятся вместе… Они привыкают друг к другу… Ведь старость не сразу приходит… Сначала маленькая, чуть заметная отметинка, морщинка, которая кажется даже трогательной… Лицо и тело постепенно меняются… Он и она замечают это и как будто не замечают… Утешают друг друга… Даже, пожалуй, ещё больше любят друг друга… Ну да… ну да… Сила иллюзии увеличивается силою привычки… И привычное безобразие, право же, становится красотой… Совершенно естественно, мадам Тавернье, совершенно естественно… Если бы мы с вами, мадам Тавернье, состарились вместе… Ну да, вы и я… Если бы мы с вами всегда знали друг друга…

— Ах!.. — Дора закрыла глаза. Остальное уже не долетало до неё. Не стоило слушать. Какие слова можно ещё добавить к тому, что было сказано? Пусть он зовёт теперь и Люлю, и Мадо, и других, если это ему приятно. Ей ничего не страшно, ничего не нужно. Она посмеивалась про себя. И чувствовала себя совсем юной — восемнадцатилетней. Даже ещё моложе. В душе было столько радости и счастья, счастья. Всё остальное не имело значения. Она даже не слушала больше господина Пьера. Она, конечно, время от времени подавала какие-то реплики, но, боже ты мой, до чего же они были неуместны!

В бар вошли трое солдат. Зажгли люстру, и органчик заиграл недавно купленный романс «Под звуки вальса».

XVIII

Неприятностей и забот у Мейера не убавлялось. Результаты октябрьских экзаменов на аттестат зрелости отвратительные, новый приём учеников плачевный, а тут ещё новорождённая дочка очень плохо переносила первую в своей жизни зиму. Сарре пришлось отнять её от груди — первый случай в её материнской практике. Троих старших она выкормила вполне благополучно, никакой беды не знали ни младенцы, ни она сама. А малютке Клодине молоко матери, казалось, совсем не подходило, и вдобавок у Сарры случилась грудница… А как станешь кормить ребёнка из рожка, то и дело зови доктора. Доктора же обходятся дорого, хоть, кажется, и не следовало бы брать плату за жизнь ребёнка. У Клодины время от времени случались поносы, злокачественные поносы… На улице Ампера волей-неволей за обедом шли о них разговоры вперемежку с обсуждением политических новостей, вызывавших горячие споры между Робинелем и Мейером. Робинель был ярым противником кандидатуры Пуанкаре на пост президента Республики, а Мейер стоял за Пуанкаре.

Пьер Меркадье предпочитал, чтобы говорили о пелёнках, запачканных зелёным, чем о президентских выборах. Пелёнки не отбивали у него аппетита. Да, впрочем, что там было есть за мейеровскими обедами? Когда, наконец, Пуанкаре восторжествовал, к великому восторгу Мейера, несколько дней за столом шли шумные споры, а потом Робинель успокоился, да и Мейер возвратился к житейским делам. Малютке всё было не лучше. Надо было бы кормить её как взрослых детей, честное слово. «А что если бы я принялся живописать, какого цвета у меня стул?» — заметил Меркадье, с досадой копаясь вилкой в осклизлом макароннике, унылом, как гнилая зима.

— Дорогой Меркадье, — сказала Сарра после обеда, — неужели вы думаете, что мы нисколько не тревожимся за вас? Вы не можете себе представить, как мы все, решительно все, дорожим вами…

Пьер умел быть вежливо-саркастическим.

— Поверьте мне, — продолжала Сарра. — Поверьте… Вот недавно я много думала о вас. И всё из-за Клодины. Вам, верно, это кажется странным. Но, видите ли, когда целые часы проводишь с малюткой, успокаиваешь крошку, если она кричит, убаюкиваешь, меняешь ей пелёночки… всякие мысли приходят в голову… И вот я много думала о вас. Разрешите быть с вами откровенной. Мне кажется, жизнь вам не дала того, что вы заслуживали… Человек с вашим умом… Вы сами разбили свою жизнь. Ну да, я знаю, я всё знаю… Прежде всего это был акт большого мужества, а кроме того, человек сам себе судья… Только, знаете ли, меня иной раз пугает, что вы так одиноки в жизни… Мы, конечно, делаем всё, что можем… а только…