Пассажиры империала

А что запела госпожа Меркадье, когда Паскаль вернулся домой в чине сержанта и заявил, что женится на Ивонне. «На этой негоднице? Она тебя уверила, что это твой ребёнок? Да как ты можешь это знать? Ты только подумай, ведь тебе надо прокладывать себе дорогу в жизни, и при этом содержать мать и сестру! Неужели ты ещё возьмёшь на себя такую обузу — эту распутницу и её ублюдка?»

Было много бурных объяснений, шума, криков, вызывавших у Паскаля бешеные порывы гнева, а у Ивонны, жалкой, как побитый ребёнок, желание убежать от мучителей и броситься в Сену. Госпожа Меркадье долго отказывалась дать согласие на брак. Наконец она успокоилась, — не хотела терять выгодную жилицу, и тогда начала жаловаться, что поскольку Ивонна в положении, нельзя устроить приличную свадьбу с органом и с приглашением на завтрак. Пришлось ограничиться церемонией в интимном кругу, для которой свекровь заставила Ивонну сшить ей платье бежевого цвета с коричневой отделкой.

Итак, Ивонна, полная стыда и счастья, стала именоваться госпожой Меркадье; незадолго до возвращения Паскаля из армии родился маленький Жан, у которого были глаза матери.

Паскаль снова обратился в штатского человека, не имея никаких перспектив. Приходилось опять взять в руки чёрный чемодан и бегать по комиссионерам… Ивонна запротестовала. Ей досталось в наследство от матери несколько десятков тысяч франков. На те деньги, которые уходили раньше на содержание самой Ивонны и на оплату санатория для покойной матери, можно было кое-как прожить вдвоём. Ну, а как же ребёнок? А Полетта Меркадье? А Жанна? Перед возвращением Паскаля Ивонна составила целый заговор. И она вовлекла в него Паскаля, потихоньку, осторожно, страшно боясь задеть его самолюбие и услышать отказ. Дело вот в чём: друзья её матери, муж и жена, содержали семейный пансион, около площади Звезды, в превосходном квартале, очень удобном для иностранцев, жена умерла, вдовец один не может справиться… и хочет продать своё дело… Для того чтобы купить у него пансион и пустить его в ход, денег вполне хватит, а для оборота можно сделать заём. «Нынешний хозяин уже говорил об этом в банке, который давал ему ссуду, значит и нам тоже предоставят кредит… Ведь банку это удобно, и нам хорошо, понимаешь, дорогой?» И для всех найдётся работа: и для Жанны и для Ивонны; Паскаль будет вести книги, а госпожа Меркадье не будет по-настоящему работать, но она даст тон всему заведению, оно тогда получит характер почтенный и светский…

Паскаль рассердился. Он сказал: «Нет!» Ивонна стала умолять. Он не хотел брать её жалкие гроши, рисковать ими и жить по существу на женины средства, сесть ей на шею, вот именно — сесть на шею… Он хотел сам зарабатывать и содержать своих родных. «Ну послушай, у тебя будет много работы, ты же будешь хозяином пансиона…» — «Нет, нет и нет». И он так разъярился, что Ивонна вся побледнела. «Что с тобой?» — «Ничего, ничего…» Она опустилась на стул и уже не могла говорить. Сердце… Пришлось ей признаться, что во время беременности сердце у неё несколько раз совсем сдавало, думали, что она не выживет. Доктор сказал, что больше ей нельзя иметь детей. Она это скрывала от Паскаля, боялась оттолкнуть его от себя…

Он безумно перепугался. Уступил ей в этой затее с пансионом. И таким образом открылся «Семейный пансион Звезда» заново отделанный, покрашенный и с видом на Триумфальную арку.

Жанна оказалась там в своей сфере. Она обожала толкаться среди людей, видеть новые лица, хорошо одетых, воспитанных мужчин. Из Булони она вернулась восемнадцатилетней барышней и очень похорошела в этом возрасте. Госпожа Меркадье довольно быстро приноровилась к своему новому положению, хотя сперва и немало покричала. Подумать только! Дочь аристократа и префекта д’Амберьо займётся коммерцией, отпрыск старинного рода Сентвилей станет хозяйкой гостиницы! Но очутиться после квартиры на Мэнском проспекте в «Пансионе Звезда»! Ради этого стоило принести кое-какие жертвы… А вскоре она уже стала видеть в постояльцах пансиона своих гостей, которых она пригласила пожить в её большом доме, вообразила себя хозяйкой великосветского салона. Вечером, после обеда, приятная беседа со столовниками и какие-нибудь светские игры. Азартных игр не допускалось. Не копаться в чужих делах, но следить, чтобы всё шло корректно. А кроме того, был маленький Жанно. Госпожа Меркадье уже позабыла, в какую ярость её приводила мысль о предстоящем появлении на свет ребёнка. А он вот появился, такой крошечный, беззащитный и такой обезоруживающий, с хрупкой головёнкой, на которой вместо волос растёт какой-то пух, какие-то шелковинки… «Странно стать бабушкой в сорок пять лет… Вот я уже и старушка!» И госпожа Меркадье с тревогой смотрела на себя в зеркало. О, если б она только пожелала, то многие мужчины… «Отчего бы вам, мама, не выйти второй раз замуж?» — спрашивала Ивонна. «Да что вы, я же не вдова! Развод? Ну что вы там выдумываете! А религия? Куда вы религию денете? Да и вообще, благодарю покорно, я слишком хорошо знаю, что такое брак. Пожила с одним мужем и хватит!.. Ещё другого переносить? Всё заново начинать? Покорно благодарю».

Ивонна жила как в сладком сне. Дела в пансионе шли довольно хорошо и, если б не приходилось платить проценты по векселям и погашать частями банковскую ссуду, в доме был бы полный достаток. Конечно, дороговизна всё росла, и расходы увеличивались выше всех предположений, но в будущем всё это, наверное, уладится. Паскаль стал центром этого мира розовых облаков, где Ивонна улыбалась своему сыну, который так забавно протягивал ко всему блестящему крошечную ручонку и одновременно с нею маленькую нежную ножку. Паскаль был центром забот и мыслей Ивонны. Она поощряла все его прихоти, потакала его вкусам. Она беспрестанно покупала ему галстуки, заставляла одеваться обдуманно, слегка эксцентрично, носить высокие крахмальные воротнички, что очень ему шло, заказывать себе пёстрые жилеты. Он любил бывать на скачках. Ну и что ж, пусть бывает. Ведь полезно подышать хоть в воскресенье свежим воздухом…

Паскаль так никогда и не узнал, о чём думала в одиночестве Ивонна. Никогда не узнал, какие истории она сочиняла, скрашивая печальные часы чудесными и сумасбродными вымыслами, где, как обычно в сказках, всё делалось по щучьему велению, а героем их всегда был Паскаль, осиянный светом, облачённый в небесную лазурь. Паскаль, у которого глаза как звёзды, Паскаль, которому теперь не нужно рассказывать ей о своих приключениях, потому что она сама создаёт их в воображении. Никогда он ничего не узнал о слезах, пролитых ею, ни об улыбках сквозь слёзы, подобных радуге в небе.

Она не сердилась на него за то, что он теперь уже не так льнёт к ней, как в первое время. Разве он должен принуждать себя? Да это было просто деликатностью с его стороны. Ведь он боялся за неё, он помнил, что при таком больном сердце ей больше нельзя иметь ребёнка. И действительно, боязнь эта сыграла большую роль, — сперва под этим предлогом Паскаль отдалился от дома, а потом и совсем зажил по-старому, только о своих победах и похождениях уже не рассказывал жене, как расписывал их когда-то девушке Ивонне. В пансионе иной раз останавливались очень хорошенькие иностранки, и случалось скачки продолжались вдалеке от ипподрома. В двадцать пять лет Паскаль, может быть, и не обладал в глазах женщин трепетным очарованием прозрачного ручейка, и уже не был тем неотразимым юношей, которому ни в чём нельзя было отказать. Но он стал мужчиной, мужчиной, который знает, что такое женщина, и смотрит на неё пристальным взглядом, которого она не может забыть. Он стал элегантным и скрытным мужчиной, мужчиной всегда готовым схватить то, что само плывёт к нему в руки, — а женщины это чувствовали. Он представлял собою идеального любовника, о каком женщины мечтают, когда им уже не двадцать лет и когда они ждут вовсе не подобия Ромео, а вполне современного возлюбленного, которому известны гостиницы, куда можно пойти с приличной женщиной, кафе и дансинги, где удобно с ней встретиться. Постепенно, незаметно Паскаль отдалился от Ивонны. Это совсем не значило, что он меньше стал её любить. Есть люди, не способные хранить верность. Однако им нельзя отказать в чувстве любви.

И, когда Ивонна умерла, Паскаль понял, как он её любил и как он всё ещё любит её. Ивонна скрыла от него, что она беременна. Она хотела иметь ребёнка, для того чтобы вновь завоевать любовь мужа. Но случилось так, как предсказал доктор. Сердце… В те дни мир был полон мрачных слухов. Ещё раз нависла угроза войны, немецкие суда угрожали Марокко, и всё это лишь смутно доходило до Паскаля, впервые познавшего скорбь.

В ослеплении горя, услышав эти отголоски далёкого мира, он даже призывал войну, призывал всем сердцем: пусть всё погибнет вместе с его любовью, пусть и его самого захватит и унесёт ураган. В тот час, когда человечеству грозят великие бедствия, иные люди, разбитые отчаянием, оживают от ветра несчастья; утонувшие раскрывают глаза на дне пучины.

В «Пансионе Звезда» остался только ребёнок с золотистыми глазами, сын Ивонны и жестокой любви Паскаля, осознанной поздно, слишком поздно, ибо впервые Паскаль сказал Ивонне: «Люблю тебя», когда она уже была мертва и вокруг неё зажгли свечи и засыпали её нелепыми цветами — как раз теми, которых она не любила.

У трёхлетнего малютки была потребность бегать, играть и смеяться, и он уже не требовал к себе маму, которую он три вечера подряд звал, лёжа в кроватке, и плакал, зачем она не приходит «поцеловать его спокой-ночи», как он говорил. И Паскаль, полный горького и мучительного чувства, видел в Жанно образ той ужасной неверности, которая была в нём самом, неверности, которую он не мог в себе побороть, ибо даже теперь, когда Ивонну отнесли на кладбище Пер-Лашез, вместе с рыданиями в нём поднималось желание снова смотреть на женщин.

XXVI

— Это поразительно, мадам Тавернье! Я не хотел поддаваться, решил: не пойду, и не мог с собой справиться… Пошёл всё-таки… Одно воскресенье пропустил, — ну думаю — победа! А гляжу, — опять меня тоска забирает. Слабое существо — человек!

Дора слушала господина Пьера внимательно. В обычной своей позе — положив на стол вытянутые руки. Он неожиданно вступил на путь дружеских признаний. Оказывается, у него есть внук, и вообще целая семья… Доре Тавернье ничего подобного и в голову не приходило. Она воображала, что он один-одинёшенек… Правда, он разошёлся со своими. Почему, отчего? — об этом он не говорил ни слова. Может быть, всё-таки есть у него где-нибудь другая семья. Но как же он в «Ласточки»-то ходит? Дора не стала расспрашивать. Слишком было страшно.

— Ну, в следующее воскресенье я опять пришёл. И увидел малыша. Купил ему палочку ячменного сахара. Не знаю, что мне за интерес ходить туда, что меня тянет? Конечно, по воскресеньям особых дел у меня нет, но всё же… Я всю жизнь чувствовал к малышам нечто вроде отвращения. Да, всю жизнь… У меня первый ребёнок — дочка была… Я никогда не присматривался к детям, даже к своим. А вот на этого мальчугана могу смотреть часами… Всё время он хлопочет, бегает, играет, а сам такой хрупкий… Какие-то неожиданные позы принимает, или же делает как раз то, что, по-твоему, он и должен был сделать… Вдруг, замрёт, не шелохнётся, а потом опять засуетится, и в мыслях у него то же мельканье, если можно так сказать. Слушаешь его лепет и как будто поворачиваешь калейдоскоп, цвета перемешиваются, но ведь это всё те же цвета, и в конечном счёте все эти сложнейшие звёзды — очень симметричны…