Пассажиры империала

Паскалю пришлось бросить лицей: во-первых, дорого стоило учиться, да и самому ему хотелось уйти оттуда: слишком тяжело было переносить чувство стыда перед неумолимыми своими товарищами, постоянно читать в их насмешливых взглядах скандальную историю, случившуюся с его отцом, и те суждения об отце, которые, несомненно, люди высказывали в домах этих мальчиков. Если бы Паскаль хоть немножко уважал мать, она стала бы в его глазах мученицей, и это помогло бы ему перенести несправедливость. Но он считал её очень глупой, а её легкомыслие, её неспособность осознать случившееся, вздорные слова и ребячливость, не соответствующая обстоятельствам, выводили Паскаля из себя: в иные минуты он понимал отца и готов был его оправдать. Из всей родни Паскаль чувствовал доверие только к дяде Блезу, который вдруг объявился в трудную минуту, но споры и ссоры с Полеттой скоро опять оттолкнули художника от семьи, из которой он ушёл в молодости и с которой готов был сблизиться, когда сестра попала в беду. Жанна непрестанно хныкала из-за того, что больше не ходит в школу, но плакала она не потому, что ей хотелось учиться, а потому, что уже в эти годы жаждала бывать в обществе и поддерживать знакомства. Всё это тянулось некоторое время, шли какие-то хлопоты через поверенных по делам и через нотариусов; продавали бабушкину мебель, клянчили подачек у кузенов Шандаржанов, пока наконец епископ д’Амберьо не поместил Паскаля пансионером в «Христианскую школу», куда его приняли бесплатно, а госпожа де Ласси не взяла на себя заботы о воспитании Жанны: её препоручили гувернантке маленькой племянницы Денизы. Полетта же, разозлённая, болтливая, стенающая, легкомысленная Полетта, у которой было семь пятниц на неделе, села на шею дядюшке Сентвилю, хотя у него и так было немало забот и неприятностей с его замком, с закладными, с векселями, с непрестанными займами, с посещениями доктора Моро, который уже в качестве хозяина приезжал осматривать свой будущий санаторий.

И почти сразу же бедность предстала перед Паскалем, как необходимость постоянно лгать. Мальчик не верил в бога, но понял без всякой подсказки, что из приличия ему нужно притворяться верующим и тем самым отблагодарить монахов за хлеб насущный, который они ему давали, хотя всё в этих кормильцах внушало ему отвращение, даже их кротость, даже ласковое внимание, каковое они считали своим долгом оказывать несчастному своему ученику, обездоленному юноше, которого небо поразило бедой в лоне его семьи. В том возрасте, когда у подростков ломается голос, он с горечью узнал, что высказывать откровенно свои мысли имеют право только люди со средствами. Он научился молчать и ненавидеть безмолвно. Он научился стыдиться своих близких. Он научился, ничем не выдавая своих мыслей, не верить тем истолкованиям добра и зла, которые ему преподносили. Он научился безропотно носить куртку, с короткими, не по росту рукавами, из которых по-дурацки вылезали запястья. Он научился торчать по воскресеньям весь день в дортуаре, лишь бы не ходить к Денизе де Ласси: она два раза в месяц брала его к себе из пансиона, вместе с Жанной и своей маленькой племянницей, противной разряженной обезьянкой с липкими от конфет пальцами, которая насмехалась над короткими штанами Паскаля и его потрёпанной форменной фуражкой. А когда в Париж приезжала госпожа Меркадье, бывало ещё хуже. Те воскресенья, которые нужно было проводить с матерью, тупоголовой женщиной, не имея ни гроша на билеты в театр, где удалось бы избежать разговоров, казались ему самыми кошмарными за весь год. В дортуаре по крайней мере можно было читать. И Паскаль читал запоем. Он проглотил всего Эркмана-Шатриана и несколько вещей Альфонса Доде, Шекспира в издании, очищенном от непристойностей, произведения капитана Данри, романы Гюго, выходившие отдельными выпусками (их он читал тайком)… и наконец Флобера, которого ему дал приходящий ученик; творения Флобера, опьянявшие его как вино, стали спасительной отдушиной в этом затхлом, замкнутом мирке, где над всем господствовало распятие, что не мешало мальчишкам делать в тёмных углах всякие гадости и каяться в них на исповеди.

О том, что происходило за стенами «Христианской школы», — о Всемирной выставке, англо-бурской войне, смене кабинетов, падавших, как карточные домики, о великих сражениях против церковников, об изгнании монахинь, — Паскаль узнавал очень немногое, до него доходили только искажённые, фантастические отзвуки. Все эти события были чужими, непонятными, и отголоски их Паскаль воспринимал лишь как далёкий аккомпанемент его собственным мыслям и желаниям. Небесной благодатью оказался для него тифоид: какие чудесные дни он провёл в лазарете благодаря болезни, — он считал их самыми лучшими, самыми милыми из всей поры своей юности. Впрочем, были ещё летние каникулы, которые он проводил в Сентвиле, с каждым годом всё больше приходившем в упадок, но где так хорошо мечталось в одиночестве и где так приветливо его встречали горы и парк, хотя изрядная часть парка уже была продана. В Сентвиле было хорошо. Несмотря на пустую болтовню, визгливый смех и кривлянья Жанны, которая, подрастая, становилась весьма шумливой девицей. Несмотря на то что дедушка болел, дряхлел и опускался, и всё сильнее отдавало от него лекарствами и запахами неряшливой старости.

В сердце Паскаля происходила странная трагедия. Он сразу же покорно принял свою судьбу, никогда не роптал, не восставал против неё, твёрдо решив, что он ни в коем случае не уподобится своему отцу или хотя бы дяде Блезу; но ему тяжела была жестокая несправедливость судьбы и сознание того, что молодость его не будет ни свободной, ни счастливой из-за бремени, упавшего на его плечи: необходимости кормить мать, сестру и самого себя. Он и не помышлял протестовать против этой тяжёлой обязанности, но ежеминутно чувствовал её гнёт. Ко всему в жизни примешивалась теперь горечь обиды на свою печальную участь. Ел ли он, — приходила мысль, что надо набираться сил: каторжнику, каким он вскоре станет, нужно быть крепким. Зубрил ли он уроки, — его подстёгивало сознание, что учиться необходимо, это в его интересах, и мог ли он полюбить математику или латынь, раз он занимался ими только с корыстными целями? Что бы он ни делал, — всё он рассматривал в свете того же противного утилитаризма. Да и домашние не давали ему возможности помечтать. Мать при каждом свидании только и говорила, что о его обязанностях: «Ну как, хорошо ты учишься? Тебе ведь это необходимо, ты понимаешь. Ты уже решил, какую профессию избрать? Учиться, конечно, очень приятно, но образование должно к чему-то привести… Хочешь быть инженером? Нет? Не хочешь? А ведь это очень мило, и доходно… И к тому же, инженеры пользуются уважением… Ты в черчении слабоват, вот беда! А не можешь ты приналечь? Я, знаешь, недурно рисовала в монастыре… Тебе должно же было передаться хоть немножко… Уверяю тебя, очень хорошо быть инженером… Разумеется, и в морском флоте неплохо… Но ты же не можешь оставить нас одних — свою сестру и меня, да и потом, когда ты ещё дослужишься до адмирала!»

Жанна тоже не отличалась скромностью: она даже требовала от брата приданого, как будто Паскаль мог уже сейчас откладывать деньги с этой целью и за пять лет, когда сестра достигнет его теперешнего возраста, накопить достаточно для того, чтобы она купила себе мужа… Если Паскаль получал плохие отметки, она считала, что брат отнимает у неё часть приданого, и приходила в ярость. Как только он сдал экзамен на бакалавра первой степени, её претензии выросли — она увеличила сумму приданого и заявила, что выйдет замуж только за военного.

В то лето господин де Сентвиль скончался от припадка уремии; обветшалый замок, по которому в часы агонии его хозяина уже расхаживали кредиторы, был продан и перешёл в руки доктора Моро, поспешившего спровадить из Сентвиля Полетту с детьми и водворить там своих чахоточных пациентов, ибо санаторий, построенный на горе, был уже переполнен, больные заражали деревню своими плевками, а в Бюлозе люди мёрли как мухи от туберкулёза лёгких.

И больше уже не было летних каникул, не было рая в конце учебного года, таинственной горы, где росло столько малины, не было перед глазами необыкновенной панорамы, рождавшей у Паскаля мечты о будущей его судьбе, не было треуголок Наполеона, лежавших между ледниками и солнцем; был только Париж, тусклый, злосчастный город, и маленькая квартирка из двух комнат, передней и кухни, в конце Мэнского проспекта; мать и Жанна спали в одной комнате, а для Паскаля ставили раскладную кровать в гостиной, которая служила также и столовой и где ели (преимущественно консервы) около пианино, задрапированного штофом с цветочками, — это показывало, что обедневшие владельцы пианино не потеряли чувства собственного достоинства и ещё могут считаться людьми из порядочного общества. Словом, кое-как устроились благодаря оставшемуся после дедушки грошовому наследству, которое, однако, быстро пустили по ветру.

XXIV

Затем отдал богу душу епископ Трапезундский, скончавшись холодной дождливой осенью, и из признательности к покойному Паскаль присутствовал на бесконечных панихидах и прочих церковных службах. Вокруг семейства Меркадье родня постепенно таяла, так же, как и деньги, достававшиеся от них; на эти незначительные наследства, которые приходилось к тому же делить с кузенами, дядюшками и прочей роднёй (кстати сказать, из-за наследства дядюшки Сентвиля произошла ссора с Блезом д’Амберьо), семейство Меркадье всё же перебивалось, жило серенькой жизнью, поддерживая в себе бодрость надеждами на будущую карьеру Паскаля.

От епископа д’Амберьо досталось совсем немного, да ещё потеряли протекцию в «Христианской школе», и монахи-наставники вежливо объявили, что при переводе в старший класс они считают желательным, чтобы ученик Паскаль Меркадье возвратился жить в свою семью и пользовался бы только стипендией приходящих учеников; несмотря на то что в квартире на Мэнском проспекте негде было повернуться, Паскаль втайне обрадовался, так как в эту пору он впервые производил любовные опыты. Под различными предлогами он удирал из дому, чему способствовали слепота его матери и дурные отношения с сестрой, находившей мало приятного в его обществе. Школьные занятия от таких вылазок пострадали, но зато он приобрёл познания в науке наслаждения. У него было нечто вроде связи с женой коммерсанта, торговавшего автомобилями на проспекте Великой армии, и несколько мимолётных увлечений, причём партнёршами Паскаля иногда бывали некоторые приятельницы его матери, достаточно ещё молодые для семнадцатилетнего юноши. Так как у него совершенно не было денег, ему приходилось возлагать на женщин оплату их совместных расходов, и они платили охотно ради такого миловидного мальчика. Он вступил на этот путь совершенно незаметно для себя. Никто ему не говорил, как подобное поведение называется. К тому же в этом возрасте он был просто неотразим, и женщинам вовсе не хотелось читать ему наставления: они предпочитали целовать его.

И уж, конечно, не Полетта могла бы привить сыну должные воззрения на такие дела. Прежде всего Паскаль всё ещё был в глазах Полетты маленьким мальчиком, но если бы даже в её мозгу возник на мгновение подобный вопрос, она наверняка решила бы, что раз женщинам приятно бывать с её сыном, так пусть они и оплачивают связанные с этим издержки. Для неё нравственным принципом было то, чтобы Паскаль ей ничего не стоил. Дальше этого она не заглядывала, считала, что деньги всегда можно и надо брать. Вопреки этой философии куртизанок бедняжка, однако, не очень-то преуспела в жизни, но не потому, что отличалась большой щепетильностью или избытком благородства. Она с ужасом видела, что улетучиваются последние гроши. У неё была небольшая сумма денег, спрятанная в бельевом шкафу между рубашками, и она ежедневно брала оттуда понемножку. Она старалась не думать о том, что будет, когда её кубышка опустеет. Зачем думать? Всегда может случиться чудо. В общем, Полетта придерживалась политики страуса. Она старалась отсрочить катастрофу — продавала то бронзовую фигуру, доставшуюся ей от матери, то шкаф… Спустив ту или иную вещь, она чувствовала себя богатой и не стеснялась потратиться на какую-нибудь свою прихоть. Деньги недолго у неё держались. Раза два-три Паскаль пробовал образумить её. Она поднимала крик, возмущалась. Мальчишка вздумал учить мать. Да если она ничего и не понимала в денежных делах, то это лишь к её чести. Объяснения всегда кончались одинаково: Полетта запиралась в своей комнате и вытягивалась на постели, закрыв лицо носовым платком, смоченным туалетной водой, за которую она платила втридорога в английском аптекарском магазине на улице Мира, — о том, чтоб обойтись без этой воды, и речи быть не могло: пусть лучше есть будет нечего.

И пришёл наконец день, когда эта угроза уже не была пустыми словами. Как-то Паскаль вернулся из школы и застал мать в слезах: оказывается, она рассчитывала на Денизу, а Дениза уехала куда-то путешествовать, в доме нет ни гроша, буквально ни гроша, в ящике совершенно пусто. Даже не на что купить селёдки. Паскаль, который понемножку надувал мать, чтобы приобрести себе костюм, уже третий день носил свою обновку, и теперь ему было страшно стыдно, но в то же время он понял, что тут полумерами не обойдёшься. Несмотря на причитания Полетты и разыгрываемую ею трагедию оскорблённой матери, он тотчас же, за несколько месяцев до экзаменов на бакалавра второй степени, решил прекратить дорогостоящее и бесцельное обучение, потому что попасть в Политехнический институт или в Центральную инженерную школу, куда он сейчас якобы готовился, было делом весьма проблематичным, да ещё для этого нужно было трубить по меньшей мере год. С дипломом бакалавра по математике не заработаешь на кусок хлеба, и нельзя же надеяться, что до самых экзаменов будешь питаться манной небесной. Выбора не оставалось, ведь надо было всем троим есть каждый день и платить за квартиру; приходящую прислугу, слава богу, рассчитали, хотя госпожа Меркадье взывала к небу, проклинала новые времена, свою семью и жулика Меркадье и заявляла, что она лучше умрёт, чем будет сама стелить себе постель. После чего, поставив условием, чтобы ни слова не было сказано об этой последней степени падения, она принялась играть в хозяйство и рассказала всем, что она уволила прислугу, потому что нынешние прислуги, вы же понимаете, что… Не знаешь, кого допускаешь в свой дом, у всех парижских кухарок есть дружки, сущие сутенёры. Это, конечно, ещё не причина, но ведь просто можно заплесневеть от безделья, теперь везде принято самим обслуживать себя; кажется, в Америке это в большой моде, даже миллиардеры сами подметают пол у себя в спальне. И вот Полетта, вся в стиле Трианон ²⁷, купила на первые же деньги, заработанные сыном, очаровательные переднички с нагрудником и принесла себя в жертву новомодному увлечению, очень, однако, напоминавшему восемнадцатый век, решившись на этот подвиг, потому что теперь уже нет больше замков, нет имений, нет слуг, достойных доверия, а есть Республика и надо жить по-современному.

За чашкой чая у своих приятельниц она говорила также, что нынче молодой человек из самого лучшего общества, должен подтвердить свои грамоты на дворянство, доказав, что он сумеет выбиться из нужды. «Вы ведь знаете моего сына Паскаля, не правда ли? Так вот, я сказала ему: дорогой мой мальчик, смелей бросайся в воду, не стыдись никакого ремесла, докажи, что ты мужчина. Будущее за self-made man ²⁸. Вот ещё одна идея, которая пришла к нам из Америки! Рокфеллеры и Гульды начали свою карьеру мальчиками-лифтёрами, верно?»