Пассажиры империала

Полетта, однако, не рассказывала, какую драматическую сцену она устроила Паскалю, когда он объявил ей, что нашёл себе место в оптовом магазине, торгующем искусственными цветами и перьями, на улице Сантье.

— Как! Поступил в лавку? Приказчиком? Да если б ещё в благородной отрасли торговли, — например, в книжную лавку или что-нибудь подобное… ну какие там ещё бывают…

Однако нужно было есть и спорить долго не пришлось. Для начинающего жалованье положили Паскалю неплохое — сто пятьдесят франков в месяц, с обязательным, однако, условием быть прилично одетым. Хуже всего оказалось то, что молодого приказчика должны были представить хозяину родители. Полетта чуть не умерла от ужаса. В конце концов она совершила эту церемонию. При этом она была преисполнена трагического величия и очень смешна. Паскаль готов был её убить, ведь ему пришлось вынести саркастические замечания хозяина и ядовитые усмешки других приказчиков, очевидно, знавших его историю. Отец одного из его школьных товарищей дал ему рекомендацию, по которой его и приняли на службу. Чтобы не тратиться на омнибус, он вставал в половине седьмого и пешком проделывал путь от Монружа до Сантье. Ему полагалось быть на месте в восемь без четверти, так как торговля велась оптовая, и представители разных фирм, перед тем как отправиться в турне, зачастую являлись в магазин пополнить свой ассортимент.

В те времена на сто пятьдесят франков можно было существовать, но не семье из трёх человек, особенно если двое из её членов смотрят на деньги, заработанные главой семейства, как на сущие пустяки, не стоившие ему никакого труда. В двенадцать лет Жанна отличалась возмутительным легкомыслием, воровала из карманов брата деньги и покупала на них пудру, духи или корсет, как у взрослых девиц, хотя у неё ещё не было никаких оснований его носить. Если Паскаль бранил за это сестру, мать затыкала себе уши и говорила, что её просто с ума сведут, что Паскаль скупердяй, вылитый портрет отца и в конце концов, по примеру родителя обязательно бросит свою семью. Всё это говорилось для того, чтобы не признаваться, что при распродаже в магазине Бон-Марше она купила со скидкой, то есть очень, очень выгодно, — три пары перчаток. «Ах, кстати, в доме вышло всё масло, и если Паскаль сбегает в лавку за маслом, это будет очень, очень мило с его стороны».

Никогда Полетте и в голову не приходило, что она могла бы зарабатывать и кормить своих детей. Да чем она могла заработать, боже ты мой? Никаких талантов и способностей у неё не было; случалось, она вязала когда-то красивые помочи для благотворительных базаров, но и только… Она ничего не знала, ничего не умела и гордилась этим. Настоящая женщина — предмет роскоши, не требуйте от неё полезности. Женщины, которые работают, это уже не женщины. Когда сын достал ей работу на дому, — надписывать адреса на конвертах, — и сказал властным тоном, что обе они: мать и дочь, должны приняться за дело и, получая по три франка с тысячи конвертов, могут зарабатывать на хозяйство по шестьдесят франков в месяц, и тогда можно будет класть побольше мяса в суп, — поднялся дьявольский шум, крики, плач, тем более что тут вмешалась Жанна; пошли попрёки: вот она учится, аккуратнейшим образом ходит в школу, не то что лодырь Паскаль, который воспользовался предлогом и бросил коллеж, нисколько не беспокоясь о будущности и приданом своей родной сестры, — да и кто теперь её замуж возьмёт, раз у неё брат служит приказчиком в магазине, это уж конец, конец всему, как тут не возмущаться, ведь стоит только подумать, какое у них было состояние, какое положение в обществе они занимали! «Ты вот не знал своего дедушку, — а он был префектом!» Но в конце концов конверты вошли в семейный быт.

Паскалю пришлось выслушать немало приятных слов в тот день, когда его выставили за дверь магазина «Цветы и перья», так как хозяин застал его со своей женой, которая была весьма недурна собой и уже месяца два вертелась около нового приказчика. «Так вот оно что! Он не постыдился лишить хлеба свою мать и свою родную сестру, и ради чего?! Господи боже мой, ради чего?! Ради того, чтобы делать всякие пакости в комнате за лавкой с какой-то… уж я не знаю, как это назвать… Тш-ш! Вот идёт твоя сестра! Имей по крайней мере уважение к своей сестре!» Надо сказать, что Паскаль весьма кратко и весьма грубо сообщил матери о своём увольнении и о причинах такового. Он страшно злился на самого себя и надо же было на ком-нибудь сорвать злобу, да, кстати, он считал не лишним раз и навсегда осведомить мать, что он мужчина и живёт своей мужской жизнью, — тогда она перестанет говорить о нём с посторонними этаким возмутительным матерински-покровительственным тоном.

Он переменил много мест, был приказчиком в мануфактурном магазине, регистратором в гостинице на Больших бульварах, секретарём литератора, который позабывал платить ему, но умел польстить Полетте. Его взяли гидом в туристское агентство, он носил фуражку с галунами и водил иностранцев в Лувр. Нигде он не удержался. Не везло. При каждом увольнении сарказмы Жанны и упрёки госпожи Меркадье усиливались. Да ещё и конверты не всегда бывали, а при расчётах за адреса переписчиц неизменно надували.

Но наконец, благодаря счастливому случаю, с работой наладилось. Паскаль встретил на улице свою бывшую возлюбленную, жену коммерсанта, торговавшего автомобилями на проспекте Великой армии. Дама растрогалась, увидев на Паскале обтрёпанный пиджак. Через родственника своего мужа она добилась для него места; несмотря на юный возраст (Паскалю только что исполнилось восемнадцать лет) его приняли на должность агента по сбыту товаров в оптовую фирму «Фарфор — фаянс», там предлагали всякие фарфоровые изделия: чайные сервизы, обеденные сервизы, разрисованные чашки, фарфоровые статуэтки и так далее, — работали главным образом на экспорт. Дело требовало предварительной выучки, а фиксированного жалования не полагалось. Получали комиссионные. Но фирма была очень солидная, поставлявшая свои товары главным образом в Россию, в Соединённые Штаты и в Бразилию. Иногда ей делали заказы на огромные суммы. Но надо было находить заказчиков.

В сопровождении тринадцатилетнего подручного, который помогал ему нести чемоданы, и сам нагрузившись двумя тяжёлыми чёрными ящиками, побывавшими уже во многих передних, Паскаль ежедневно совершал своё паломничество, ходил от одного комиссионера к другому в поисках клиентов, только что приехавших из-за границы, обычных поставщиков больших магазинов Берлина и Будапешта, Чикаго и Буэнос-Айреса, носил образчики товара с улицы на улицу, между Страсбургским бульваром и улицей Лаффита, исследовал во всех направлениях четырёхугольник Отвиль — Пуассоньер — улица Лафайетта — Большие бульвары, поднимался и спускался по лестницам, простаивал часами перед запертыми дверями среди враждующей стаи конкурентов, целой толпы таких же бедняков, как и он, голодранцев, готовых на всё, чтоб опередить его и даже перехватить у него заказ; по сто раз в день он испытывал чувство разочарования, едва не плакал от досады и усталости, когда уже ноги у него подкашивались, а руки еле выдерживали тяжесть чемоданов, и всё же бессмысленная надежда заставляла его ещё раз бежать к скверу Монтолон в поисках заказа, о котором он узнавал от осведомлённых людей, из газетных объявлений или из случайно услышанной болтовни двух старух-перекупщиц, промышлявших облезлыми мехами.

Крупных заказов всё не было. Но кое-что иногда удавалось продать. Невероятные вещи невероятным покупателям. Однажды некий турок дал ему заказ на тысячу экземпляров статуэток бисквитного фарфора, изображавших пастушку, которая поправляет на своей ножке подвязку. Паскалю говорили, что работа у него приятная, потому что он сам себе хозяин. Нет обязательных часов. Если надоест, всегда можно пойти прогуляться. Совершенно верно. То-то Паскаль и работал с половины седьмого утра до шести часов вечера. Утром нужно было брать образцы, а к семи часам попасть к тому или иному известному комиссионеру в надежде получить заказ на двести — двести пятьдесят франков.

А когда Паскаль возвращался вечером домой, Жанна, очевидно считая это очень остроумным, спрашивала, сколько он продал ночных горшков.

XXV

Однажды утром Паскаль был в превосходном настроении, — отчасти весна тут играла роль, но, кроме того, и нежданно привалившая удача: покупательница из Филадельфии дала ему огромный заказ на сумму в десять тысяч франков, и за вычетом денег, которые он должен был уплатить комиссионеру, ему лично причиталось пятьсот франков, — целое состояние! Тотчас же он пренебрёг всякими мелкими заказами и отправил своего носильщика со всеми чемоданами на улицу Петитзэкюри в одну торговую фирму, ждать клиента, который должен был прийти туда не раньше половины двенадцатого — двенадцати часов дня. А сам Паскаль решил немножко отдохнуть, прогуляться по залитому солнцем чудесному Парижу, где дома были грязны и обезображены коммерцией, зато все женщины казались таинственными и красивыми. Он принял ванну в старом ванном заведении на улице Виктуар, дремлющем в глубине двора за зелёной завесой листвы, с бронзовыми задумчивыми фигурами, держащими канделябры. Его хорошо побрили, оставив только светлые усики, которыми он немало гордился. Он чувствовал себя сильным и бодрым, шёл упругим шагом и, поворачивая из улицы в улицу, внезапно делал иногда крюк, словно боялся слишком скоро дойти до назначенного места. Так он очутился на уединённой тихой улице, упирающейся в высокую стену, за которой зеленел сад, — кажется, на улице Сент-Сесиль, и вдруг около консерватории увидел девушку со свёртком нот в руках, — она стояла, устремив на Паскаля радостный и удивлённый взгляд. Девушка показалась ему очаровательной, хотя бес, сидевший в нём, успел ему шепнуть, что у неё немножко велик подбородок; белокурые, светлые, как у северянок, волосы были заложены на затылке огромным тяжёлым узлом, оттягивавшим её гладко причёсанную головку. Эта юная фея, не старше двадцати лет, одета была очень скромно: чёрный фетровый ток с двумя голубыми крылышками, дешёвенькая меховая жакетка и широкая юбка из толстого светло-синего сукна.

Паскаль, вдруг отдавшись порыву восхищения и молодого озорства, сделал то, что совсем было ему несвойственно. Девушка смотрела на него так просто и наивно, как будто звала его, была такая тоненькая, хрупкая, свеженькая, непохожая на привычных для него парижских красоток! Он пересёк улицу и направился прямо к девушке. Она стояла не шелохнувшись. Казалось, она объята восторгом. Да, да, именно восторгом. Тогда он подошёл к ней, приподнял шляпу, обнял девушку и, крепко прижав к себе, поцеловал. Она подалась к нему без всякого сопротивления, как будто ждала этого поцелуя, но не как опытная женщина, а как доверчивый ребёнок, и, к большому смущению Паскаля, сказала: «Здравствуй, Паскаль!»

Это была Ивонна, Ивонна Берже, сентвильская Ивонна, маленькая Уах-Уах, с которой он играл семь лет тому назад. Он не узнал её, но она-то ни секунды не сомневалась, что это он. Она жила теперь в Париже и училась в консерватории, поступив по конкурсу в класс фортепьяно. Мать её по-прежнему была очень больна. Ивонна жила одна. Паскаль взял её под руку, сразу же забыв о клиенте на улице Петитзэкюри и, не зная уж, что сделать от радости, позволил себе безумную роскошь: нанял фиакр и повёз Ивонну в Булонский лес. Это обошлось ему в десять франков, но зато прогулка была чудесная. Где-то далеко, в Маньчжурии шла война, но кто же об этом думал?