Пассажиры империала

У каждого была своя излюбленная дорога и свои тайные приметы в поисках её. В один прекрасный день проводником становился Рамбер, и все покорно карабкались за ним следом, не жалуясь на то, что он повёл их по какой-то круче, где камни выскальзывали из-под ног, и всё сворачивал влево, — туда, где высились утёсы и прозрачной струйкой бил из земли ключ на опушке леса. В другой раз всех вёл Жозеф, и тогда приходилось петлять, петлять и, сгибаясь в три погибели, чуть ли не касаясь носом земли, пролезать под сплетением густых кустов. У начала осыпи чаще всего отряд разделялся — дальше каждый поднимался своей тропкой, а потом все собирались вместе на краю болота или же на поляне в сосняке; горя желанием взобраться первым, каждый спешил изо всех сил, — пыхтя, задыхаясь, стиснув зубы, даже не откидывая вихров, падавших на глаза, карабкался, цепляясь за камни, за кочки, за ветки, а взобравшись, бежал, как кролик, к месту встречи, полный решимости побить рекорд и одержать в состязании великую победу.

Порой в лесной чаще кто-нибудь из соперников, бросая остальным вызов, издавал протяжный вопль, подражая охотникам-горцам, или выкрикивал бранные слова: «Ау, раззявы!» Как тогда ошеломляла всех обидная неожиданность: Мишель-то вдруг оказался впереди всех, на самой макушке, — да как это он ухитрился? Дорогой попадалось столько малины, как же тут было устоять перед искушением, а из-за этой окаянной малины терялось время, а то ещё в глаза бросались разные занятные камешки, — ну как тут было не подобрать их и не сунуть в карман; или встретится на пути молодое деревцо, так и подмывает срезать его ножом, чтобы сделать себе палку, — словом, множество помех, множество соблазнов и тысячи трофеев, которыми потом хвастались, обменивались, сравнивали их и даже затевали из-за них драку или же решали спор в особой борьбе, изобретённой Морисом: противники, лёжа на животе и заложив руки за спину, упирались друг в друга лбами и начинали «бодаться».

Итак, это была шайка крепких и озорных мальчишек: среди них только Рамбер отличался высоким ростом, был жилистым и сухощавым, как и его родители, — выходцы из какого-то горного края близ Савойи. Белокурые, жёсткие волосы всегда растрёпаны, в десять лет подбородок волевой, как у взрослого; весь он бронзовый от загара, одежонка рваная, всегда где-нибудь кровоточащая ссадина, ноги босые; Рамбер бесподобно умел лазить на деревья с совершенно гладкими стволами, без боковых ветвей, — не успеешь глазом моргнуть, а он уж на верхушке. Остальные мальчики все были черноволосые и коренастые, приземистые и нескладные, ибо происходили от браков между двоюродными братьями и сёстрами — в Бюлозе такие супружества были обычными и ни у кого не вызывали сомнений. Сходство между этими мальчиками бросалось в глаза, только что Мишель был послабее других, так как в раннем детстве перенёс тяжёлую болезнь и теперь задыхался и кашлял, если много бегал. В этом детском сообществе условности и привилегии мира взрослых были перевёрнуты вверх тормашками: прошло немало времени, пока Паскаля признали за своего. Сперва на него косились за то, что он одет «больно чисто», но его городской костюмчик очень скоро изодрался. Неженок и девчонок в свою компанию эти храбрецы не принимали. Лишь иногда, отправляясь в несложные экспедиции, брали с собой какого-нибудь мальчугана лет пяти-шести, например младшего брата Жозефа, которого снисходительно называли «Детёныш», или маленького Поло, двоюродного брата Мориса.

Но в переходы через трясину карапузов не брали.

Путь этот был не лёгкий. Больше часа карабкались вверх, через лес, и выбирались на маленькое плато, где растительность начинала меняться. Между светлых лиственниц теперь мелькали тёмные ели. И тут на поляне, покрытой слоем опавших сухих иголок, путешественники держали совет, обсуждали важные дела. На поляне стояло дерево, на котором каждый, кто взбирался сюда в одиночку, должен был сделать отметину, показывающую, что он пришёл. Таким образом, мальчики всегда узнавали, кто из них находится на горе: если в дупле дерева оказывался белый камешек, значит, уж наверно в ответ на оклик «ого-го!» раздастся голос Мориса; а если в условленном месте — в развилку толстой ветки — воткнут крест из двух связанных меж собой палочек, значит, отзовётся Рамбер.

На этой же полянке «бодались» или разрешали вопросы чести. Здесь виднелись следы разводимых мальчиками костров, здесь были вырыты ямы, которые должны были служить каждому жилищем, и неприкосновенные тайники, устроенные под большими камнями. С полянки все вместе отправлялись на болото.

Некоторое время ещё шли по лесу, но под деревьями уже не было ни травы, ни мелких кустов. Землю покрывал мох, пёстрый мох — зелёный с жёлтым, а местами в этом мягком ковре чернели большие проплешины. И вдруг лес обрывался.

Издали этого невозможно было увидеть. Казалось, лес покрывает зелёной шапкой всю вершину горы, голую её макушку деревья окружали плотным кольцом и, только поднявшись туда, можно было её разглядеть. Она была словно язва в самом сердце леса. Мох становился там губчатым и зелёным, изумрудно-зелёного цвета, который не предвещал ничего хорошего. По чёрной земле стлалась, переплетаясь, низкая и вялая трава. Чувствовалось, что земля эта какая-то ненадёжная, сырая и очень странная; местами она была изборождена трещинами, местами усеяна кочками и покрыта жидкой грязью или лужами, где прыгали лягушки. Вскоре хилая травка сменялась высокими буйными зарослями, которые доходили мальчикам до плеч и вызывали опасения своим ядовито-зелёным цветом.

Где почва превратится в зыбкую трясину, никто не знал и не мог без ужаса думать об этом. Болото в длину тянулось километров на пять, а в ширину имело не больше одного километра. Провалиться в трясину было очень легко, незнакомые с местом путники не раз в ней увязали; старший брат Мишеля утонул здесь. Тело его так и не нашли. Однако известны были три тропинки через болото. Три узкие тропинки, по которым кое-как можно было пробраться через страшную топь; на них для отметки положили камни. Опасную зону мальчики проходили все вместе. Почву прощупывали палкой. «Детёныша» и Поло никогда с собой не брали — дрожа от страха, они дожидались старших у подножия последних деревьев. Только настоящие мужчины имели право идти на такое опасное дело и, возвратившись домой, смельчаки с гордостью показывали свои ноги, босые или обутые в парусиновые полуботинки, покрытые чёрной грязью болота, — гниющий мох превращался в липкую и коварную торфяную массу.

Известные в Бюлозе сорванцы, которые ничего на свете не почитали и росли безбожниками, несмотря на внушения приходского священника и собственных матерей, боялись на всём свете лишь одного (боялся вместе с ними и Паскаль) — а именно болота, где жила всякая таинственная нечисть. О болоте рассказывали такие страшные истории, что волосы вставали дыбом: говорили, что в трясине гибли лошади вместе со всадниками, почему-то очутившимися на вершине горы. А какие ужасные и омерзительные гады, таившиеся в самой глубине топи, под торфом, присасывались вместе с пиявками к ногам тонувших людей, когда они шли ко дну, найдя себе могилу в жидкой чёрной грязи, которая набивалась им в рот, в глаза, в уши. Конечно, это были подземные змеи и драконы. Никто ещё никогда не видел и болотных карликов, они прятались в траве и выскакивали оттуда лишь по ночам или же в тот час, когда человека засасывала трясина и его ждала неминуемая смерть. Относительно карликов поднимались споры. Рамбер в них не верил, да и Паскаль тоже. Но ведь оба они были чужаками в этих краях.

А стоило перебраться через болото, все страхи мигом исчезали, каждый чувствовал прилив бодрости, был страшно доволен собой, прыгал, смеялся, кричал: «Ого-го!» Дождавшись запоздавших, пускались в гору бегом. Вверху опять росли ели, сосны и кусты. Потом шли утёсы, каменистые места без деревьев. А за ними снова деревья и трава. Тут было настоящее царство грибов, и больше всего росло рыжиков, которых в этих краях называли «кровь христова», — они походили на маленькие оранжевые воронки, испещрённые полосками, запах у них был сильный и опьяняющий; попадались подберёзовики на высокой ножке, напоминавшие важных дам с зонтиком и в сборчатом воротничке; лисички — точно кустики жёлтых кораллов. И ещё обабки — жёлтые, красные, зеленоватые и серые, почти все ядовитые, но очень забавные, — их мимоходом сбивали палкой, чтобы посмотреть, как они меняют цвет. Были тут и сморчки. Выше шли густые заросли кустов, меж которых кое-где торчала голая каменная грань скалы. Но метрах в десяти от верхушки горы всякая растительность вдруг пропадала, и как только взбирались на гребень, открывался противоположный склон — отвесная круча, необыкновенный, недоступный мир. Мир чародеев и великанов, о которых ещё не сложили сказок.

Зрелище, открывавшееся с вершины горы, запомнилось Паскалю навсегда, на всю жизнь, и часто всплывало перед его глазами, как нечто странное, о чём уже нельзя сказать с уверенностью, видел ты это наяву или во сне. Картина эта даже приняла символический характер, хотя Паскаль, конечно, и не мог бы выразить словами значение этого символа. Как будто, поднявшись на вершину горы, ты оказался на краю реального, зримого мира, а дальше начинается мир фантасмагорий. И в голове мальчика складывалась смутная мысль, которой он и верил и не верил, мысль, что так же бывает во всём, решительно всё приводит нас к краю пропасти, и за всем, что стоит перед нашими глазами, таится где-то в бездне дикий край, подобный тому, который открывался ему в Сентвиле. Попав впервые в Париж после 1889 года, он именно с этой уверенностью и смотрел на гору Валерьен, и какое же глубокое разочарование он испытал, когда, наконец, потащил мать и Жанну на холмы, возвышающиеся над столицей, и увидел вокруг неё лишь дачную местность, застроенную домиками парижских рантье. Воспоминания о виденном в действительности смешивались с сонными грёзами, и много раз (чаще всего это бывало от плохого пищеварения или от беспокойства перед экзаменами) повторялся всё тот же сон: снилось ему, что он карабкается по крутому склону к вершине горы, пробирается через болота и леса, похожие и на те дебри, которые одолевали рыцари Круглого стола, и на памятный склон горы, поднимавшейся над Сентвилем, — и вот он уже на краю того таинственного мира, откуда возносится в небо влажная арка радуги и, наклонившись над бездной, где в голубоватой дымке реют духи знойного лета, он видит, как свиваются и развиваются узкие долины, созданные для того, чтобы по ним мчались на верных своих конях паладины, догоняя падучую звезду; и вдруг он чувствует, что под ним рушится лёгкая оболочка видимостей; чтобы не поддаться головокружению, он хватается за шелковистые засохшие кустики каких-то растений, но всё равно голова кружится, и вот он висит, уцепившись за краешек странного карниза реальности, над влекущей, притягивающей бездной, над миром необычайных приключений, таким прекрасным и грозным, что его можно сравнить лишь с падшим ангелом Люцифером.

А когда Паскаль попадал на Сентвильскую гору, он старался хорошенько разглядеть картину, о которой столько мечтал. Он старался на всё смотреть холодно, спокойно, всё замечал своими молодыми зоркими глазами, всё запоминал, вдыхая свежий воздух горных высот, и голова его оставалась совершенно ясной. Перед ним открывалась огромная воронка с изогнутыми неровными краями, испещрённая голубоватыми и тёмными полосами, вверху её окаймляла бахрома лесов, а внизу по её стенкам извивались белые петли дорог; с того гребня, откуда смотрел Паскаль, внизу виднелись отвесные скалы, без расселин, без уступов, и разбросанные по ним кустики какой-то розовой, опалённой солнцем, травы казались пятнами крови — следами падения великана, рухнувшего некогда с неба в этот кладезь чудес.