Пассажиры империала

Ниже неприступных краёв воронки, где стеной стояли утёсы, как воплощённый запрет, начиналась тёмная растительность неведомых мест. Затем склоны становились более пологими, появлялись луга, и, когда погода была ясная и дымка тумана не застилала даль, там можно было различить стада маленьких, точно игрушечных, овец — белых, коричневых, чёрных, и собаку, которая, как сумасшедшая, бегала между каменными глыбами, и крошечные хижинки бурого цвета. На другой стороне откосы воронки не доходили до той высоты, где стоял Паскаль — на полдороге её рассекала выемка, окаймлённая воздушными зелёными и голубоватыми деревьями; за этой прорезью, вероятно, высились вдалеке ещё горы, чувствовалось, что за скатами воронки должна быть ещё другая пропасть и другие круглые долины, издали же были видны лишь гребни скалистых вершин, совсем голые или с чёрными перелесками, похожими на гроздья цеплявшихся друг за друга муравьёв. Итак, над воронкой пейзаж расширялся, а на горизонте, подпирая друг друга плечом, хаотически громоздились горы, и Паскалю казалось, что вдали разложен длинный фантастический ряд огромных наполеоновских треуголок. Горы эти были песочного цвета, всё более светлого оттенка, и всё выше поднимались в небо. Самые верхние макушки уже нельзя было отличить от облаков. В полдень они были залиты ярким светом, они грелись на солнце, как ящерицы.

Паскаль немножко знал о них: вон та гора, что стоит как раз перед ним, вздымая в небо чётко очерченную вершину, — это оборотная сторона Кошачьего зуба, который высится напротив Ревара на берегу невидимого отсюда озера Экс-ле-Бен. Папа и мама ездили туда на воды и брали его с собой; у Паскаля осталось преображённое детской фантазией воспоминание об этом путешествии. Замечтавшись, он подолгу смотрел со своей горы на Кошачий зуб. Ему вспоминалось, как тень горы окутывала на берегу озера аббатство Откомб — уголок Италии с таинственными священниками в длинных сутанах. Вспоминалось ему изумрудное озеро и пыхтящий паровоз, который выбрасывал в воздух белые клубы пара, выбегая из туннеля так близко от озера, что удивительно было, как он не падает в воду. И вспоминался ему сам Экс-ле-Бен — город альпийских фиалок. Особенно же запомнился театр, куда его водили слушать оперы 50-х годов, — оркестр состоял из трёх скрипок. А в саду казино было множество тёмно-красных цветов и листьев с серебряным узором.

Вправо от Кошачьего зуба опять шли горы, горы и горы. Сколько же императоров оставили здесь свои треуголки! Не каждый день в переливчатом свете солнца удавалось разглядеть эти белые громады с голубоватыми тенями на склонах, и порой не верилось, что они настоящие… Вечные снега, ледники… Они уже были за пределами Франции; груда сверкавших хрусталей — это гора Монблан, там начинались Швейцария и Италия. Направо, если верить Рамберу, — Дофине, а вот там Бар-дез-Экрен и Пельву. И ещё множество горных кряжей и вершин, названий их не упомнишь, но с ними нераздельны облака и грёзы. Однако небесный простор, этот лазурный рай, раздолье для полёта ангелов, эти широкие розовые пелены и каменные цепи гор были ничто в сравнении с тем, что вызывало трепет в душе Паскаля, с тем, что было гораздо ближе, по соседству с ним, — ничто в сравнении с воронкой, раскрывавшейся внизу, у его ног; мальчик не мог отвести от неё взгляда.

Все мысли Паскаля в конце концов обращались к этой котловине, дно которой было от него не дальше, чем Сентвиль, но ведь пути к ней не было, хотя прекрасно известно, что вон та дорога начинается за горой, переваливает через неё у часовни богоматери Мазьерской и тянется к Рюфье, неся на своей спине маленькие, как мухи, чёрные экипажики, что едут из Сентвиля или возвращаются туда. Но, чтоб оказаться на дне этой пропасти, нужно было бы с каменного уступа, на котором примостился Паскаль, ринуться в смертную бездну, упасть в неё, как брошенный камень; а вокруг не видно было ни одного города, ни одного селения, ничего похожего на тот край, где живут люди. Правда, Рамбер показывал, в каком направлении находятся местности, носящие знакомые названия, но здесь как-то не верилось в существование Вирье, хотя дедушка возил туда Паскаля в своём кабриолете, ни в существование Артемара и Шампани, находившихся южнее, ни в то, что вон там, за ближними хребтами, протекает легендарная Рона, расположен Сейсель, а к северу, в ущелье Валорс, лежит Абержеман… У некоторых местностей удивительно певучие названия: ущелье Гранёный камень, бор Корморанш… Мир Паскаля не мог простираться так далеко, — все мечты его притягивал тот провал, что был у его ног, между тем насестом, куда он взбирался, и Большой Голубятней, поднимавшейся напротив, над невидимым Бюлозом, откуда порой доносился пронзительный гудок поезда, пробегавшего по полотну железной дороги. Меж двух граней его мира пролегла глубокая долина Ромей, в самом названии которой было что-то душистое, благоуханное, но для маленького мечтателя это ничего не значило и ничего ему не объясняло. В картине, представавшей перед Паскалем в дикой котловине, воплощались его мечты, жизнь преображалась, всё в ней становилось крупным и красивым, как черты человеческого лица, когда пристально всматриваешься в них. Всё тут было под стать героическим образам, и шайка оборванных мальчишек превращалась в дружину рыцарей из старинного эпоса. Паскаль рисовал в воображении подвиги Рамбера, Жозефа и Мишеля, видел, как юные рыцари мчатся на быстрых конях у подножия скал, проносятся по затерянным в горах селениям. Романы об индейцах переплетались со средневековыми сказаниями, — тут были и медведи, и олени, и спящие принцессы, и дочери трапперов. Рубежами эпопеи неизменно были ущелье Ла-Рошет на юге, ущелье Валорс — на севере. Но узость границ оказывала такое же влияние, как правило единства места в античной трагедии — она лишь удваивала неистовую силу чувств.

Как хотелось Паскалю обладать необоримой мощью, сгибать руками вековые деревья, поднимать горы, ударом палицы иссушать водопады. В мечтах всё казалось возможным. Да и то сказать, ведь он был крепким мускулистым мальчишкой, выносливым, неутомимым чертёнком и бегал в горах до тех пор, пока не подкашивались ноги и от сна не слипались глаза. Тогда он бежал стремглав домой, как будто скатывался вниз по склону, возвращался иной раз так поздно, что дорогой его захватывала темнота. В такие дни ему порядком доставалось. Дедушка всё спускал Паскалю, кроме опоздания к семейным трапезам. Мальчику хотелось броситься на кровать и уснуть, не раздеваясь, а нужно было сидеть за столом до конца обеда, есть через силу и стараться не клюнуть носом в тарелку. Жанна сидела в беленьком чистеньком платьице, с бантиками тут и там, кушала аккуратно и была воплощённым благонравием, живым упрёком проказнику брату, опять разорвавшему себе штаны.

Паскаль терпеть не мог эту плаксу. Вообще он не любил девчонок, но среди них всё-таки попадались и такие, за которых можно было сражаться. А Жанна что ж? Жанна ему сестра, уж лучше о ней не говорить.

IX

Однако маленький Гюстав, сын фермера Лёфа, был влюблён в Жанну. Это бросалось в глаза. Им обоим недавно исполнилось по шести лет. У черноволосой и кудрявой миниатюрной Жанны маленький ротик постоянно складывался в капризную гримаску. Надменная королева и злючка. Чуть что, она бросалась на землю и ревела в три ручья. Такие оказии чаще всего случались, когда большие мальчики смеялись над нею, а как же было не смеяться над такой трусихой и обидчивой девчонкой?

Гюстав носил старую соломенную матросскую шляпу, чёрный заплатанный передник и длинные не по росту штаны с верёвочными помочами, был настоящим деревенщиной, говорил грубым голосом и ругался, как его отец и отцовские батраки. Лицо у него было длинное, подбородок острый, носик пуговкой; больше всего на свете он боялся, как бы не забыться и не наделать под себя. Зато в поле он был настоящим молодцом, мастерски вёл упряжку волов, рядом с которыми казался мышонком, а они боялись его, как чёрта; когда же Гюстав бывал вынужден спускать штанишки, да если ещё Жанна где-нибудь поблизости собирала цветы, он приходил просто в отчаяние, так как не умел приводить свой костюм в порядок. «Застегни ты меня, — говорил он Паскалю, — застегни, пожалуйста, не могу никак…»

Жанна, маленькая хитрая бестия, прекрасно знала свою власть над Гюставом и от этого ещё больше задирала носик и держала себя принцессой. Эта маленькая кривляка, ломака и жеманница воображала себя существом особой, высшей породы. Поклонение Гюстава она принимала как должное и обращала его любовь себе на пользу: заставляла его собирать для неё малину, приносить ей молока, лазить на деревья и доставать из птичьих гнёзд голых жалких птенцов. Но она презирала Гюстава, и, если бы волы затоптали его, она бы и не ахнула. Ведь он был мужик. А Жанна чувствовала себя в Сентвиле владычицей замка. Тут для неё достойным обществом были только куклы.

Величайшим счастьем для Жанны бывали поездки в Шандаржан, куда её приглашали погостить на недельку. Владельцы поместья Шандаржан приходились господину де Сентвилю роднёй по женской линии. Хотя Шандаржаны были очень богаты и принадлежали к лучшему обществу департамента Эн, они признавали эту ничтожную девчонку до некоторой степени родственницей, а к тому же она была очень миловидна. Итак, каждый год её брали ненадолго в Шандаржан в ту пору, когда туда съезжалось много гостей. Ею забавлялись, как куклой, передавали её с рук на руки. Какие блаженные дни для Жанны! Настоящие праздники! Отовсюду съезжались представительные мужчины и элегантные дамы. На террасе замка, построенного в стиле Людовика XIV, играли такие чистенькие, такие нарядные дети. Маленькие графы и сыновья генералов. И барышни Шандаржан со своей красивой собакой. Детский мирок, будто из книжек мадам де Сегюр. Целая куча нянюшек в чёрных платьях и белых чепцах. Вечером дети танцевали польку. Жанна подолгу не засыпала в кроватке, возбуждённая всем, что она видела, вспоминала прекрасные коляски и лошадей, вышитые раздушенные платочки дам. Паскаля-то, конечно, и не подумали бы пригласить в Шандаржан. Такой озорник, сорванец, Драчун.

Господин де Сентвиль возил своего внука в Шандаржан только с визитом, когда там гостила Жанна. Кухарке Марте предписывалось тогда причесать и приодеть мальчика. Его заставляли хорошенько умыться. Надевали на него парадный матросский костюмчик с длинными штанами и с боцманским свистком, висевшим на белом шнурке. В таком костюме Паскаль имел более или менее приличный вид. Ну-ка, покажи руки. В общем, ничего, сойдёт.

Во дворе ждал английский шарабан. Запрягали в него «Жокея», рыжую лошадку со светлой гривой. Шарабан был чёрный, лакированный, с тремя красными полосками. Господин де Сентвиль надевал тёмно-серый костюм для верховой езды, в котором имел очень корректный вид, и белый галстук, заколотый золотой булавкой в форме хлыста. На голове — светло-серый котелок. Брюки, заправленные в низкие чёрные сапожки, пузырились складками, как будто были перехвачены внизу резинками. Седая бородка и пенсне на цепочке делали господина Паскаля де Сентвиля похожим на лицейского учителя, что совершенно не вязалось с костюмом мелкопоместного дворянина. Он всегда ходил в перчатках и снимал их только за столом. Чёрные довольно потрёпанные перчатки, побелевшие по швам.

— Паскаль, скоро ты? Изволь заметить, что я тебя жду.

Гюстав держит «Жокея» под уздцы. Он знает, что господа едут в Шандаржан, где гостит Жанна… Шандаржан, недоступный рай. Наверно, там едят одни только пирожные.

Паскаль взбирается в шарабан, садится рядом с дедушкой. «Но, но!» — тронулись. Проезжают мимо сарая, амбаров. Паскалю жалко, зачем он не спрятался на сеновале. Зарылся бы в сено, и кончено! Очень нужно ездить по гостям. (Мальчишка совсем не ценит родственных связей и светской жизни.) Английский шарабан въезжает в парк и катится под деревьями; дорога спускается по склону спиралью. На лугу цветёт уйма безвременника. Дедушка сначала молчит, сидит вытянувшись, точно аршин проглотил, руками в чёрных перчатках натягивает вожжи. Потом, не глядя на мальчика, спрашивает: