Пассажиры империала

Башни и шиферные кровли Сентвиля вздымались над обширной террасой, где зеленел довольно запущенный английский сад, к нему прилегал широкий двор, и казалось странным, что туда больше не въезжают экипажи. У террасы было только три стороны, четвёртую закрывал замок, построенный на отвесной скале, и замшелая крепостная стена в двадцать метров высотой, с древними бойницами, — внизу, в подземелье, им соответствовали отдушины потайных казематов, о которых невольно приходили на ум всякие ужасы. На середине террасы росли тёмные кедры, образуя как бы зелёный островок, а под ними, по воле двоюродной тётки нынешнего хозяина Сентвиля, некогда построили беседку в виде сельской хижины, — она уже развалилась, но ещё могла служить садовнику складом для его инструментов. Между лужайками проложены были дорожки; справа террасу замыкала балюстрада, на которую можно было облокотиться, любуясь широким видом, открывавшимся с этого плато, как с крыши мира; внизу простиралась долина, её окружали невысокие горы, зелёные, голубые и сиреневые, далёкие деревни лепились на холмах, — необъятный, мирный пейзаж, с речками, стадами, перелесками, прекрасными лугами по склонам гор и огромное, беспредельное небо, где бегут облака и как будто машут руками, словно возницы в небесном обозе издали подзывают встречных путников, которые не слышат их голоса.

С террасы вниз по горе, где змеилась дорога, спускался парк, то есть несколько гектаров леса, где были и поляны и просеки, и сырые овраги. Парк не отделялся изгородью от полей, доходивших до деревни Бюлоз, где крестьянский люд жил в глинобитных мазанках, прислонявшихся к каменистому склону холма. В парке было много цветов, а сколько он навевал мечтаний! Это ведь был не парк в обычном смысле слова, а уголок дикой природы, где ключи, журчавшие между деревьями, били из-под какой-нибудь каменной глыбы или из-под трёх подпирающих друг друга обломков шиферной скалы. Розовато-лиловые сыроежки с белой ножкой вылезают из-под земли прямо на дороге, а под вязами, буками и соснами после дождя ползают оранжевые слизняки и улитки всех размеров, оставляя за собой серебристый след. В сухом валежнике и среди гниющих прошлогодних листьев шевелятся, удирают ящерицы, лягушки, ужи; потревоженные птицы прыгают по земле, заслышав быстрые шаги бегущего Паскаля. Трава тут зелёная почти круглый год, и каких только нет насекомых! Голубые стрекозы, золотистые мушки, жучки-дровосеки цвета древесной коры, с длиннущими, согнутыми ногами. Пахнет прелью и грибами, — грибов здесь уйма и больше всего попадается «смертных грибов», — разломишь такой гриб пополам, и мякоть у него меняет цвет, становится багровой, как сырое мясо. По склону к долине зеленел большой луг, и на нём росли лиловые колокольчики и золотые лютики. Паскаль водил на луг коров, которых ему доверял пасти фермер, их хозяин, а пас он скотину вместе с сынишкой фермера Гюставом; этот мальчуган, младше Паскаля на четыре года, нисколько не боялся не только коров, но даже огромного быка, и смело покрикивал на него, подняв свой маленький кулачок. Оба пастушонка гоняли на луг трёх дойных коров, тёлку и быка, да ещё трёх коз, которые обгладывали кусты орешника.

С дедом Паскаль встречался только за столом. Жанна сидела напротив Паскаля на толстом томе произведений мадам де Жанлис, а господин де Сентвиль — между внуками на длинном конце стола. Столовая находилась во втором этаже, а внизу были покои, предназначавшиеся для приёмов, — высокие, никогда не освещавшиеся комнаты, по которым всегда проходили на цыпочках и не смели отворять там ставни, боясь потревожить тень Анны-Марии де Сентвиль, которая в 1825 году, одетая в мужской костюм, с агатовым крестом на груди, совершила восхождение на вершину Бар-дез-Экрен в цепи Альп, проходящих через Дофине.

В парадных комнатах стояла массивная глянцевитая мебель и, должно быть, тут покоились семейные тайны. Об этом никогда не говорили, но ведь всем было известно, что во всех столах, столиках, шкафах, шифоньерах имелись потайные ящики.

Господин де Сентвиль, сухонький старичок, с бородкой клинышком, в пенсне, носил серый пиджак из альпака и старомодные брюки без заглаженной складки, соблюдал во всём строжайшую экономию и даже спальню устроил себе в угловой башне, в маленькой комнатке, потому что её легко было натопить. Но по вечерам он спускался в парадную гостиную и читал там старые книги, подсев к тяжёлому серебряному канделябру, в котором, однако, зажигал не все свечи.

Вечером всё принимало характер фантастический. Лампами пользовались очень скупо, во всём огромном доме зажигали их лишь в двух-трёх комнатах, включая и кухню; огоньки светились только в первом этаже заднего фасада, и в подвальных окнах переднего фасада. По всему этому старинному обиталищу, пахнущему сыростью, слышался в потёмках какой-то шёпот, который всё ширился и шёл неизвестно откуда. А когда ещё и ветер подавал свой голос, то в толстых стенах как будто раздавался приглушённый безумный хохот. Удивительно, к этим звукам все привыкли — люди ко всему привыкают.

За столом господин де Сентвиль почти не разговаривал с внуками. Жанна его боялась и весь день пряталась от него в кухне. Паскаль сидел как на иголках, ожидая, когда же, наконец, разрешат встать из-за стола, и ему не терпелось побежать на луг, где паслась скотина. Господин де Сентвиль никак не мог забыть, что его племянница, мать этих двух малышей, унизила свой род, выйдя замуж за какого-то мещанина. Паскаль, конечно, приходился ему двоюродным внуком, но прежде всего спесивый старик видел в нём разночинца. Он мирился с присутствием в замке двух ребятишек, но скорее ради небольшой суммы, которую родители платили за их содержание, — эти деньги являлись подспорьем в его скудном хозяйстве, — чем ради удовольствия озарить свой дом чистым светом юности. Он был, однако, крёстным отцом Паскаля и немало гордился тем, что у него есть крестник: ведь он доживал свой век бездетным стариком, с ним предстояло угаснуть всему роду Сентвилей, он был последним носителем этого имени. Представляя кому-нибудь мальчика, он говорил, положив руку ему на голову: «Мой крестник, Паскаль Меркадье…» И тогда его соседки, баронессы де Шандаржан, приехавшие в ландо навестить одинокого владельца замка Сентвиль, восклицали: «Ах, это сын Полетты!» И, покачивая головой, переглядывались, сожалея о неравном браке Полетты. Но, поглаживая крестника по голове, господин де Сентвиль всё извинял немногими словами: «Его зовут Паскалем, как и меня…»

Благородная кровь всегда скажется, но и мещанская порода верна себе: мальчик чувствовал себя хорошо только на ферме, или в поле, или на пастбище, в компании пастухов. Или же пропадал целые дни на горе с деревенскими озорниками. Гора высоко вздымалась над Сентвилем, — он был словно холмик, торчавший у её подножия. Отправляясь на гору, мальчишки шли сначала мимо огорода и двух прудов, большого и малого, где уже не водились карпы. Потом, пробежав напрямик полем, продирались через заросли кустов и выходили к началу подъёма, — туда, где загибалась первая петля шоссейной дороги. Переходили через дорогу. А за ней начиналось, наконец, настоящее приволье, — травянистый склон, порыжевший от солнца и ветра, спалённый зноем, разрезанный на полоски разных культур; поле, засеянное сурепкой, клочок земли, вспаханный под зябь; а потом начинались дикие места; бархатный покров зелёных трав раздирали на серых проплешинах зубцы гранита. Мальчики останавливались на минутку — перевести дух. Сентвиль уже где-то далеко внизу, и составляет часть пейзажа, словно узор, вытканный на гобелене. Направо виден Шандаржан, владение кузена Гаэтана, с белой плоской коробкой господского дома. Влево от Бюлоза идёт дорога и, змеясь по склону, поднимается к зелёной шапке горы — густому ельнику, где прячется часовня богоматери Мазьерской, куда ходят на богомолье. На середине подъёма строят какое-то здание, кажется, для санатория.

Ребята снова пускаются в путь. Наталкиваются на широкую осыпь. Толстым слоем лежат покрытые пылью каменные обломки, осколки с острыми краями, белые, серые, с рыжими прожилками. На протяжении трёхсот — четырёхсот метров приходится карабкаться по ним, камни вырываются из-под ног, катятся вниз — надо следить, чтобы никто не поднимался вслед за тобой. Скат осыпался, словно куча муки, казалось, что гора крошится. Вверху осыпь вдруг обрывается среди бурых мхов, врезаясь в них острыми фестонами. А потом опять зеленеет трава с белыми звёздочками ромашек; надо карабкаться выше, хватаясь за ветки деревьев — когда-то гору покрывал густой лес, но сто лет назад его уничтожил пожар. И вот, наконец, путники добираются до лесистой вершины горы.

Гора с её голыми и осыпающимися склонами украсила свою макушку тёмно-зелёным капюшоном. Гора была высокая, настоящая гора, возносившаяся в поднебесье, а лес заслонял всё, что делалось внизу, — лишь только окажешься на опушке, за деревьями уже не видно пригорков Сентвиля и Бюлоза.

Здесь начиналось ребячье царство. Сентвильский парк был и велик и запущен, а всё-таки деревенские мальчишки совсем не любили играть там с Паскалем; там они чувствовали себя в чужом владении, цветы рвали с опаской, да и сам Паскаль вполне разделял их стеснение: парк был для него местом мечтаний, но не игр. В пустынном парке бегали только Гюстав, кухаркина внучка Марта и Жанна, сестра Паскаля, то есть существа, по его мнению, почти что и не принадлежавшие к человеческой породе; бродили там пасомые ими коровы, пели свою песенку быстрые воды ручейков.

Но для деревенских мальчишек, чьи игры носили отпечаток живой жизни и с кем Паскалю хотелось бегать наперегонки, драться на кулачках, для Жозефа, Мишеля, Мориса, Рамбера равенство и подлинное сотоварищество с барчуком восстанавливались лишь в те часы, когда между их мальчишеским миром и миром взрослых лежала вся белая полоса осыпи, когда они забирались на верхушку горы, где королевский скипетр вручался самому сильному, самому ловкому, — тому, кто лучше всех умел лазить на деревья, лучше всех умел сделать лук из срезанной ветки, тому, кто знал дорогу через болото.

Чем ближе к вершине горы, тем гуще становился лес; длинные корни деревьев иногда торчали из крутого склона крючками; почва сначала была красная, потом розовая, и к ней примешивался сыпучий песок. Низкие кусты и вьющиеся растения плели над землёй зелёное кружево, усеянное колючками и цветами. С конца июня кругом пахло малиной, ягоды прижимались к беловатой изнанке листьев и, когда их нащупывали торопливые детские пальцы, исходили красным, как кровь, соком. Гулко тукал длинным клювом дятел, а иногда, раздвинув перед собой ветки, кто-нибудь из мальчишек вдруг замирал, увидя сидящую на дереве белку с туго набитым голым брюшком и чёрными бусинками удивлённых круглых глаз. Лес смыкался в непролазную чащу, тропинки терялись в ней. Дорогу обычно узнавали по своим старым вехам: по зарубкам на стволах деревьев, по надломленным веткам.