Пассажиры империала
Шрифт:
— У нас дома, — говорит она, — никогда не принимали иудеев…
— За исключением твоих почтенных родственников Шандаржанов. Уж они-то, дорогая моя, самой бесспорной еврейской породы.
— До чего ты глуп! Это же совсем другое. Перестань.
— Мейер прекрасно играет на рояле. Можно приглашать его, когда собираются гости. Всё-таки развлечение.
А много ли развлечений в унылом городишке восточной Франции? Только и есть, что гарнизонные офицеры.
Иной раз оба учителя вечером вместе возвращались из лицея с новой партитурой, только что полученной из Парижа. Они запирались в гостиной, и там, при свете газового рожка, Мейер разбирал ноты. Пьер сидел рядом и переворачивал страницы.
Меркадье когда-то брал уроки музыки, но пальцам его не хватало беглости. Да и терпения не было. Он никогда не стремился стать хорошим пианистом. Он только прочитывал ноты, обращаясь к помощи пианино. Но ведь это бесконечно долго. А теперь он и навыки эти потерял, — в провинции редко бывают серьёзные концерты. Пьер
— Ну уж твой Мейер, — говорила она, — одну только немецкую музыку играет.
Пьер пожимал плечами. Немецкая или китайская, не всё ли равно… Была бы только хорошая…
Он был уверен, что друзья Полетты косо смотрят на Мейера. В городе евреев не любили. Слава богу, их было там немного. Мясник со своим семейством, два портных. В общем — раз, два и обчёлся… А всё-таки чего они у нас торчат? Ехали бы в свой Франкфурт. После Седана не желаем видеть у себя переряженных немцев.
— Я политикой не занимаюсь, — заявлял Пьер. — В человеке вижу человека, в пианисте — пианиста…
К счастью, Мейер холостяк. Если б у него были жена и дети, пришлось бы поддерживать знакомство домами. А при всём свободомыслии Пьера, ему совсем не улыбалось постоянно сражаться из-за Мейера. Не так-то приятно навязывать всем своего приятеля. Если люди не выносят евреев, это их личное дело.
Пьеру Меркадье особенно нравилась в Мейере его молчаливость. С ним не надо было пускаться в пространные рассуждения, вся суть их дружбы заключалась в музыке; это соответствовало всё углублявшейся меланхолической настроенности Пьера Меркадье. С Мейером ему не нужно было притворяться и даже думать: Лист, Шопен, Бетховен, Моцарт придавали оттенок мечтательности вечерним часам, которые друзья проводили у рояля. Гостиная Полетты куда-то исчезала: всё заполняла, всё скрадывала красота развёртывающихся музыкальных фраз, гармоническое их разрешение. Пьер уже не замечал безвкусицы в убранстве гостиной, так раздражавшей его, когда им овладевал дух строгой критики, не видел пошленьких безделушек, которые повсюду насовала жена, — ибо стоило ему сказать, что он не выносит тех или иных побрякушек, как Полетта упрямо украшала ими свои комнаты.
Опьянение, взвинченность, вызываемые музыкой Пьер долго предпочитал всякому иному суррогату чувств. Музыка, исполненная тоски, так легко становится предохранительным клапаном, обеспечивающим человеку жизнь спокойную, тихую, без резких толчков. И Пьер забывал о пианисте, склонившемся над клавиатурой, о довольно комическом существе — стоило только посмотреть на его гримасы, на его костлявые, усердно работавшие пальцы и напряжённое выражение лица, не вязавшееся с переживаниями, запечатлёнными в музыке… Как хорошо быть одиноким и свободным в певучем и драматическом мире, где страдальцам можно не стыдиться своих рыданий. Он весь отдавался этому благородному и дозволенному безумию, незримому разгулу чувств и сердца. В мире звуков Пьер Меркадье обретал минуты свободы, как взрослый школьник на переменах — тут были его драки и шумные игры, беготня до потери дыхания и все ребячьи безумства.
Только происходило это не в школьном дворике, а в гостиной хорошенькой госпожи Меркадье, где стояла мебель чёрного дерева, обитая жёлтым шёлком.
Тут вновь одолевали Пьера давние мысли. Вернулись сомнения и колебания дней юности, философские тревоги, беспредметные надежды и горькое разочарование в жизни — всё то, что теряется в бездумном будничном существовании, в привычном быту и повседневной работе.
Ощущение, что жизнь твоя бесполезна.
Чего он ждал от жизни, на что надеялся? Да и надеялся ли он? Теперь Пьер глубоко в этом сомневался, но сознание своей бесполезности, бесцельности своего существования не приводило его в отчаяние и было, скорее, приятно. Бесцельной казалась ему не только собственная жизнь, а вообще жизнь всякого человека. И подумать только, — ведь находятся дураки, готовые плакаться, что из них не вышло, скажем, Наполеона. Как будто с точки зрения человеческого разума очень важно, чтобы ты, спустив на лоб прядь волос, долгие годы таскал большие армии по всей Европе и располагался бивуаками в опустошённых равнинах, как будто это полезнее, чем, скажем, тачать башмаки в сапожной мастерской или делать записи в гроссбухе.
Подобные мысли вызывали у него чувство превосходства над миром и помогали сносить собственную судьбу, которой он сперва так возмущался. Всю эту философию вдруг захлёстывали волны музыки, и это было как вольный ветер, как бешеная скачка горячих коней.
Мейер познакомил Пьера с Вагнером, насколько это позволяют переложения для фортепьяно. Боже мой! Как же это можно жить без оперного театра, без его оркестра, скрипок и трепета поднимающегося занавеса? А вот как-то обходились без этого. Слова, которые Вагнер вкладывал в уста своих героев, исполнились для Пьера могучей и такой близкой сердцу поэзией. Он бегло читал по-немецки, хотя говорил очень плохо. Семейная жизнь его не удалась, в любви Тристана и
Изольды он черпал возвышенную радость. Надо сказать, что в ту пору на музыке Вагнера из-за 1871 года лежал отпечаток запретности. Пьер уверял себя, что он, в сущности, германофил, но, конечно, не высказывал вслух таких мыслей. Германофильство было с его стороны безмолвным протестом против окружающего мещанского мира. Как же всё это уживалось у него с искренним патриотизмом, который сказывался во многих случаях и был настолько нешуточным, что, например, при крахе Панамы он охотно потерял бы вдвое больше, лишь бы этот крах не был позором для Франции? Да, подобные чувства не вязались друг с другом. Это было не первым противоречием в душе Пьера Меркадье. И оказалось оно не последним. Сам он не сознавал этих противоречий и был их игрушкой. Противоречиво было его отношение к Полетте: он искренне любил жену, но был равнодушен к тому, что она думает и что чувствует.— А что тут голову ломать! Чего ещё ждать от жизни? Дайте нам хоть немного насладиться музыкой, вот и всё. Верно, Мейер?
— Дорогой Меркадье, — ответил учитель математики, закрывая крышку рояля, — зачем вы так говорите? У вас же есть дети, — вот вам и цель жизни… Дети!
И он с особым усердием тёр друг о друга руки, сгибая костяшки пальцев, как будто хотел дать им отдых после двухчасового проигрывания на рояле грустных пьес.
Пьер вертел в руках письмо. Письмо от биржевого маклера де Кастро. Опять проигрыш, не удалась спекуляция, придётся ещё взять денег из капитала — на жизнь доходов не хватает. Ничего не поделаешь…
XI
В тот год весной Паскаль пошёл к первому причастию. К этому времени Полетта вынуждена была расстаться с нормандским домом и розовой спальней — Пьера перевели в Лотарингию. С всегдашней своей непоследовательностью госпожа Меркадье, не очень-то усердно посещавшая церковь, потребовала от мужа, чтобы до первого причастия их сын учился в иезуитском коллеже и не переходил в казённый лицей. Это навлекло на Пьера некоторые неприятности, ведь он был лицейским учителем. Это могло повредить его карьере. «А мне наплевать!» — заявила Полетта Меркадье, — такого рода оппозиция считалась особым шиком в том кругу, где она вращалась. Она принимает у себя гостей — надо же развлекаться, но выбирает знакомых за их приятные в обществе качества, а что о них думает правительство, ей безразлично. Пусть господин учитель, её супруг, попробует сказать, что она поступает дурно. Господин учитель благоразумно промолчал. Бесцеремонность Полетты объяснялась очень просто: она прекрасно понимала, что жалованье Пьера играет в их бюджете очень маленькую роль. Так будет и в дальнейшем, даже если он и выдвинется по службе. Получит или не получит Пьер прибавку к своему окладу — это почти не имеет значения, а раз так, значит, можно без страха задавать тон. А Полетта любила задавать тон. Это у неё была чуть ли не единственная фамильная черта.
Пьер Меркадье был совершенно неверующим человеком, но отличался терпимостью. Впрочем, его терпимость и не подвергалась особым испытаниям, он просто считал, что отец не вправе распоряжаться судьбой сына, и уже свыкся с мыслью, что дети принадлежат матери, — недаром же Полетта приблизительно два раза в месяц, в присутствии многочисленных гостей, испытывала прилив бурной и неожиданной для домашних материнской нежности к Паскалю. К тому же в истории права есть замечательные примеры матриархата… А в сущности, сын был для Пьера чужим существом и не стоило ради него воевать с Полеттой. Да и не всё ли равно, где Паскаль будет учиться, — в так называемой свободной школе или в казённом лицее? Кому может пригодиться в жизни то, чему нас учат в школах? Конечно, директор лицея сделал Пьеру замечание…
— Вы же понимаете, господин директор, — ответил Пьер, — сам я либерал и останусь либералом при всех обстоятельствах… Но у матери свои взгляды… И своей терпимостью к ним я подаю хороший пример некоторым реакционерам.
— Да, да, возможно…
Но в Париж его всё-таки не назначали.
Пьера Меркадье перевели в большой мрачный город с узкими улицами и угрюмыми домами, город, не имеющий своего лица, город, где выделывают вафли и сложные станки для заводов и где у людей, как у всех жителей восточной Франции, на сердце камнем лежала никогда не забываемая угроза вражеского нашествия; там он обучал в лицее сыновей судейских чиновников, напористых промышленников и мелких трусливых рантье, сообщал им о преклонении Вольтера перед шведским королём и об усилиях Неккера спасти финансовое положение разорённого французского королевства. В этом городе маленький Паскаль рано утром выходил из дверей старинного и красивого, но обветшалого дворянского особняка, где его родители сняли себе квартиру; под монументальной лестницей стоял рядом с чьей-то детской колясочкой его велосипед; Паскаль отпирал цепочку и, придерживая велосипед за седло, катил его к выходу по каменному полу из чёрных и белых плиток. Книжки, привязанные сзади, были стянуты ремнями и завёрнуты в синюю скатёрку с красными цветочками для того, чтобы брюки не очень протирались о них. Ехать ему приходилось через весь город, так как он учился в коллеже святого Эльма, — со стороны Полетты это было уступкой, ибо школа не была поповской в строгом смысле слова: священник там был только один — он преподавал в старших классах катехизис и правила выработки характера.