Пассажиры империала

— Ты нынче хорошо умылся?

Паскаль обиженно молчит.

— Ну, что же ты? Хорошо ты нынче умылся? Да или нет?

— Конечно, хорошо, дедушка, — бормочет Паскаль.

И вот лёд уже сломан, — по крайней мере для господина де Сентвиля. Теперь он может думать вслух. Нельзя сказать с уверенностью, что он обращается к внуку, во всяком случае, его нимало не интересуют ответы Паскаля.

— …а ведь ты мог принять ванну, но сам ты об этом никогда не подумаешь, трубочист ты эдакий. Всегда мне самому приходится говорить Марте.

Господин де Сентвиль любит похвастаться своей ванной. Он велел устроить в западной башне ванную комнату для того, чтобы можно было говорить гостям, как это водится в Англии: «Если вам угодно принять перед обедом ванну…» Впрочем, этим его англомания и ограничивается… так как по милости Марты ванна обычно завалена всякими посторонними предметами: бельём, какими-то ящиками, коробками. Если у кого-нибудь являлось желание помыться в ванне, — что иной раз случалось, — то приходилось добрых двадцать минут накачивать воду насосом из колодца, вырытого около кухни.

А дядюшка всё говорил и как будто расставлял многоточия между фразами, что, впрочем, объяснялось ухабистой дорогой, аллюром лошади и поворотами.

— Бывало, в детстве, если отец заметит, что у нас грязные уши, велит нам раздеться догола и пришлёт садовника поливать нас из кишки холодной водой. Бац! Летом ещё туда-сюда, но зимой!.. А что ни говори, так-то и закаляют молодое поколение… Вот если бы я тебя так выкупал, твоя маменька неделю лежала бы в обмороке… Ну, может быть, я преувеличиваю, может, она не такая чувствительная!.. Тебе-то очень пошла бы на пользу такая закалка. Верно? Как ты думаешь? Впрочем, если отец хочет, чтоб ты вырос изнеженной девчонкой, это его дело. Ты ведь его сын, а не мой. Напрасно я так распинаюсь. Глупо давать советы. Только начни, ввек не разделаешься. Каждый за себя. Так уж мир устроен. Не стоит для других стараться. Право, не стоит.

Спускались в нижнюю часть парка. «Жокей» бежал бодрой рысцой. Вдали над Бюлозом поднимались из труб струйки дыма. Крестьяне, работавшие в поле, разгибали спину, смотрели, кто едет; дорога в Шандаржан поворачивала вправо, почти под прямым углом.

— Кем ты будешь, когда вырастешь? Верно бумагомаракой, как твой отец. Голодранцем чиновником. Нечего сказать, удовольствие. Так или иначе, а шестерня машины уже захватила тебя. У тебя будут взгляды твоего времени. Да и какие же ещё взгляды могут у тебя быть? Разве ты из нашего рода, разве ты Сентвиль? Ведь нет, правда? А раз так, самое лучшее для тебя — приспособиться. Ты будешь жить в ихних городах. В какой-нибудь этакой квартире-коробочке. Зато в ней будет газ. И все мысли у тебя пропитаются газом. Демократия! Если уж играть в равенство, играйте чисто. Когда ты дерёшься на кулачки с деревенскими мальчишками, кто у вас побеждает? Самый сильный. Деревенским мальчишкам наплевать, что у твоей маменьки есть приёмный день. А вот ихняя демократия — сплошное жульничество. Кто подлинный носитель равенства? Мы — дворянство, влачащее в деревне жалкое существование, мы — обломки умирающего мира! Да-с, мы!.. А вы кто? Вы — чиновники, или так называемые люди свободной профессии, но в конце концов все вы в большей или меньшей степени торгаши. Да-с, да-с! Покажите мне хоть одного, кто не покупает на свои сбережения акций, не спекулирует на бирже, не приобретает выигрышных билетов. Ну вот, взять хотя бы твоего папашу, — тоже хотел погреть ручки на Панаме. Все они одинаковы. Нажива — вот ваш закон. Самые честные, те хоть открыто какую-нибудь лавочку содержат… А другие?.. Ах, лицемеры! Хорош прогресс, коли расплодилась буржуазия. Да, в любой стране существует только два разряда людей: одни трудятся в поте лица своего, а другие хранят все материальные и духовные блага своей страны, это — аристократия, блюстительница чести и морального здоровья нации… А все остальные — игроки, картёжники, воры. Они крадут наш труд, крадут нашу честь, Я уважаю дворян и народ. А вот этих самых буржуа не уважаю. В первое время, когда они повели гнусную войну против всего наследия прошлого, в их дикости даже было некоторое величие… Если хочешь знать, по-моему, Марат лучше, чем Гизо… Я предпочитаю Марата… Все они тогда были связаны с народом и пользовались им… Их величие было народным величием… Тут можно было иной раз и ошибиться… А ведь в наших-то рядах был упадок, началось вырождение, — надо уж признаться, отбросив стыд… Можно было подумать, что всем этим купцам-суконщикам, этим военным поставщикам будет крышка. Да-с!.. Не тут-то было!.. Наполеон Первый проложил путь Наполеону Третьему. Ничтожеству! Конец пришёл их приключениям. Посмотри на своего папашу. Одно только и твердит: «Никакой политики». Знать ничего не желает, как те дурачки придворные, которые играли в Трианоне с Марией-Антуанеттой в молочную ферму. Никакой политики! Больше всего боятся политики, боятся ответственности… Предоставляют другим захватывать бразды правления… А знаете, и среди рабочих завелись политики, да ещё какие! Вот, например, этот Мильеран, — у него крепкая хватка!.. Может быть, и для дворянства настанет благоприятная минута, если только у нас найдётся… Ну, баста!.. Нечего обманывать себя: если что и осталось от дворянского общества, то лишь благодаря компромиссам. Как ты думаешь, на какие средства Шандаржаны ведут привольную жизнь? На состояние, доставшееся от предков? Погляди-ка хорошенько на Сюзанну. Наружность у неё довольно типическая. Ожидовели Шандаржаны, ожидовели!.. Гаэтан зашибает деньгу в правлениях акционерных обществ, — а туда Гаэтана приглашают за его имя и практический ум — мамаша-то у него из семьи франкфуртских банкиров… У старика Мангеймера были такие ужасные руки, что ему приходилось носить длиннущие рукава, до самых ногтей… А вспомните-ка Шарля де Шандаржана. Он был наместником провинции, не выносил чужестранцев и даже учинил заговор против Людовика XIV — из-за господства Мазарини. Ну кто был прав, наши предки, или мы? Трудно сказать… Мы? Я говорю: «мы», потому что существует ещё один отпрыск Сентвилей — твой дядя Блез. Ты его никогда не видел… Твоя бабушка его прокляла, когда тебя ещё и на свете не было… А всё-таки… Хоть у него и нелепейшие взгляды в духе Жан-Жака Руссо, а всё же из всей нашей семьи только в нём одном я чувствовал что-то родственное… Лучше уж такой вот анархист, как Блез, чем дворяне-торгаши… А куда нынче деваться нашим сыновьям, и племянникам, и внукам, скажите на милость? В гусары, что ли, идти? В сельские священники? Ну вот, в анархии с виду есть нечто возвышенное, это и увлекает… Порываются все и всяческие связи, остаётся только служение идеям. Словом, перед нами пережиток старого рыцарского духа… О, разумеется, не у Шандаржанов, породнившихся с Мангеймерами. Но ты же смотри, Паскаль, старайся понравиться этим людям. От них тебе будет больше пользы, чем от твоего деда, старого сумасброда. Ведь этот свой серый костюм я ношу уже двадцать лет. Поистрепался немножко. А всё-таки ещё крепкий. Очень добротная материя. И вообще я люблю своё старое барахло, купленное ещё в те времена, когда я мог позволять себе всякие прихоти… Будто нет и не было их Республики. Да, да… Хотя надо сказать, что Империя тоже была порядочная пакость, и я никогда её не признавал. С какой стати во главе правления ихнего акционерного общества посадили молодчика, наряженного в военный мундир, а по сути дела, вора-рецидивиста? Они, знаешь ли, с самого начала смекнули, что вся эта их революция — вздор… Что должна быть каста, стоящая над народом, — аристократия… Ведь как только свергли монархию, они тотчас же изобрели свою собственную опереточную знать, всяких там Мюратов и так далее. Они даже пытались соединить узами брака две Франции — старую и новую. Уж так старались… А вот не получается… не получается… Традициям их всего-навсего пятьдесят лет… умиление перед солдатиками и трёхцветным флагом… всё это плохо скрывает акции железных дорог, банки, фальшивые рудники…

Напрасно они вообразили, будто самое главное в аристократии — золотое шитьё, галуны, мишура… Ну, на это они не скупились. А ведь главное-то в аристократии, милый мой внучек, маленький мещанин, вовсе не частица «де» перед фамилией, а честь. Честь! А кто нынче знает, что такое честь? Может быть, в Англии это ещё известно, и то не везде, а в некоторых уголках. Потому что английское дворянство тоже сильно испорчено. Заражено торгашеством. Помнится, я видел в Дьепе, году в 1866-ом хорошенькую девицу, из желания пооригинальничать она ездила верхом по-мужски… Любопытно, что с ней сталось. Шотландка. Необыкновенный голос. Если она ещё жива, то теперь, конечно, уже старуха, верно, у неё взрослые сыновья… Да-с…

И тут вожжи немного обвисли в руках старого дворянина. Он задумчиво смотрел вдаль голубыми выцветшими глазами. Небо затягивали серые, словно свинцовые, тучи. Спохватившись, старик чуть подхлестнул «Жокея» вожжами. Лошадка побежала веселее. Господин де Сентвиль опять замечтался. Куда унеслись его мысли и по какому неожиданному повороту они вновь обратились к Паскалю? Старик повернулся и окинул его внимательным взглядом, будто оценивал по всем статям жеребёнка. Вероятно, он старался представить себе, каким будет этот мальчик, когда вырастет. Разумеется, это не настоящий Сентвиль, но всё-таки в жилах у него есть частица сентвильской крови, и, быть может, в нём живёт дух старого рода… Будет ли он бегать за женщинами или ударится в благочестие? Усталый взгляд старика потеплел: «Маленький ты мой разночинец!..» — прошептал он.

На дороге резво зацокали копыта. Навстречу ехала чёрная коляска с откинутым верхом. Правил рыжебородый, толстый не по годам человек лет тридцати пяти. Господин де Сентвиль нахмурился: ехал доктор Моро, недавно обосновавшийся в Бюлозе; владелец Сентвиля не выносил его. Проезжая мимо, доктор живо приподнялся на сиденье и крикнул: «Здравствуйте, граф!» Сентвили не были графами, но по местной традиции их всегда титуловали при встречах. «Здравствуйте, доктор!» — с некоторой досадой ответил старик и стегнул лошадку. Паскаль уже не раз примечал, что дедушке неприятно видеть доктора. Почему — мальчик не мог понять. Доктор Моро был специалистом по туберкулёзу, он-то и начал строить на горе, выше Бюлоза, санаторий. Что же тут дурного, почему дедушка так хмурится?

Вдалеке показалась башня замка Шандаржан.

X

Звонок. В нижнем этаже двери классов выходят на внутренний дворик, а наверху — на балкон, опоясывающий всё здание. Поднялся шум потоков, прорвавших плотину. Сорванцы галопом мчатся по железным ступеням лестниц. Сотни мальчишек кричат, визжат, хохочут. Уже идёт и драка. Разлетаются во все стороны книжки. «Перестаньте, господа, перестаньте!» — гнусаво вопит классный надзиратель — старый скелет, обтянутый зелёным мундиром. Гурьба озорников вихрем несётся к уборной.

Выходя из класса, Пьер Меркадье лишний раз слышит этот грохот разразившейся бури. Всегда у него от такого шума болят виски, перехватывает горло. Странное дело, никак он не может привыкнуть к яростному буйству детской энергии. Когда-то она даже была ненавистна ему. Теперь он судит о ней иначе: эта неистовая беготня, потребность толкаться, драться, кричать, эти раскрасневшиеся от шумных игр щёки, бешеное стремление встряхнуться после томительных часов вынужденной неподвижности и скуки пробуждают в учителе истории стыд за то дело, которое он вершит. Тюремный надзиратель — вот он кто! Если бы знали, какие у него в голове мысли, ему бы, конечно, не доверили воспитание юношества. Но он безопасен для юношей. Они ничего не узнают. Свои крамольные мысли он держит про себя. Они останутся только мечтами, осторожными и туманными мечтами, его потаённым бунтом.

По дороге он раскланивается с коллегами. Как быстро привыкаешь к новому городу, к новым людям. Всё уже кажется давно знакомым, а ведь только три месяца, как его перевели сюда.

С Полеттой было крупное объяснение по поводу переезда на новое место: она готова тратить на обстановку и устройство квартиры безумные деньги, но ведь его без конца переводят из одного города в другой. А денег с каждым годом остаётся всё меньше. Нельзя допустить, чтобы повторились такие нелепые траты, какие были в Алансоне… «Мосье Меркадье!» — окликнул его директор и повёл долгий разговор об одном из учеников Пьера, чрезвычайно рассеянном мальчике. Поскользнувшись на мелких кафельных плитках, которыми был выложен пол, их чуть не сбили с ног шалуны, игравшие в «пятнашки». Над головами летают мячи. Пьер не слушает бормотанья директора. Как всегда, в лицее он думает о детстве, вспоминает свои детские мысли, чему он тогда верил, чего хотел, чего ждал от жизни… И вот стал учителем… сам с собой плутовал, обманывал себя… Теперь он так далёк от детей, что даже не понимает, что значат для школьников перемены между уроками.

Он замечает длинную фигуру Мейера. По своему обыкновению, Мейер стоит в сторонке и поджидает его. Мейер человек очень робкий и ни за что на свете не решится хотя бы поклоном и словом: «Здравствуйте!» — помешать беседе Меркадье с директором. Пьер улыбается, думая об этом. Они с Мейером большие друзья, хорошо понимают друг друга. Извинившись перед директором, он подходит к коллеге.

Мейер ростом гораздо выше Пьера Меркадье. Худой, с длинным печальным лицом, ещё удлинённым козлиной бородкой; носит пенсне. Ещё тридцати нет, а спина уже сгорбленная. Непрестанно потирает руки. Преподаёт математику. Родом он из Эльзаса. Среди учителей лицея Мейер — единственный еврей, на него косятся. Застенчив и робок до крайности, и только могучие чары музыки заставили его в один прекрасный день заговорить со своим коллегой Пьером Меркадье. Дело в том, что Мейер играет на фортепьяно. Играет с упоением — всё своё свободное время. Но в его холостяцкой квартирке стоит плохонький инструмент, взятый напрокат. А у Меркадье великолепный эраровский рояль. Этот рояль и послужил основой дружбы. Полетта, разумеется, не очень-то жалует нового приятеля мужа.