Пассажиры империала
Шрифт:
— Слышишь? — вдруг сказала она. — Кто-то кричит. Что это там делается?
Оба во весь дух помчались к замку.
Когда Паскаля выпроводили, сказав ему тихонько: «Нет теперь у тебя бабушки, милый… больше ты её не увидишь», — он прежде всего вспомнил, как только что обозвал бабушку, и ему стало ужасно стыдно. А затем он подумал с вызовом: «Ну и что ж?» Он не плакал. Он только сказал: «Значит, она умерла?» — сказал просто, потому что впервые говорил о смерти кого-то из своих близких и хотел проверить, какое впечатление произведёт на него теперь слово «смерть». Слово это прозвучало вполне естественно — такое же слово, как и все прочие… Но он совсем не представлял себе, что будет дальше…
Он вышел во двор, где ждала Ивонна,
Впрочем, всё определилось именно этими словами: «Паскаль потерял свою бабушку…» Потерял? Странное выражение. Потерял… Будто мячик или кошелёк… Потерял!
Затем весть дошла до господина де Сентвиля. Но для него эта смерть была катастрофой, совершенно раздавившей его; лицо его окаменело, мгновенно исчез куда-то дух критики. При первых же словах Пьера он рухнул на стул, потом, махнув дрожащей рукой, указал на дверь. Пенсне его спало и повисло на цепочке.
Он судорожно теребил бороду. Он не сказал ни слова, только ещё раз показал рукой: уйди. Пьер удалился.
Старик остался один в столовой, куда Пьер пришёл сказать ему о несчастье. Он тупо смотрел в одну точку. Не мог собраться с мыслями. В голове проносились неясные картины. Беспорядочный рой воспоминаний: молодость, детство, прошлые встречи с сестрой в такие же летние дни. Он прошептал: «Мари!», но имя это упало в бездну молчания и растерянности, не вызвало отклика в душе Паскаля де Сентвиля, не возродило образа умершей. Ему вспомнились черты покойной матери, скончавшейся двадцать лет назад, но дочь нисколько на неё не походила. Он говорил про себя: «Мари умерла, я никогда больше не увижу её живой, скоро её закопают в яму, кончена история её жизни, жалкая и длинная история, совсем неинтересная для чужих, только я один ещё могу кое-что понять в ней, только я один буду вспоминать, кончена нелепая история. Умерла Мари, умерла в деревенской гостинице, одна-одинёшенька, мы поссорились, и теперь уже не помиримся, поздно. Мари, боже мой, Мари…»
Горячие слёзы, крупные и ровные тяжёлые капли медленно текли по щекам графа, цепляясь за волоски бороды и расплываясь у губ. Никогда бедняга не чувствовал так ясно, что лицо у него истёртое, изношенное, как старая кисточка для бритья. Никогда он так ясно не сознавал, что годы отняли силу у его рук, лишили гибкости его ноги, сделали дряблым тело, растянули кожу, и она болтается на рёбрах, не покрытых мышцами, а живот отвис и вздулся. Астма стеснила дыхание, к ней примешивалась и другая боль, острая, мучительная: сначала только кололо в сердце, а потом, всё возрастая, боль захватила и плечи, и руки, и бока, распространяясь, как лучи света.
Хуже всего, что расстались они с сестрой в ссоре. Паскаль де Сентвиль всё возвращался к этой мысли. Поссорились. И ещё так глупо. Я даже не помню, как это произошло. Может быть, я сказал что-нибудь лишнее. Какое-нибудь обидное слово. И теперь уж никогда его не вернёшь. Умерла от эмболии. Может быть, ссора повлияла… Мари ещё третьего дня плохо себя чувствовала. От эмболии… скоропостижно скончалась. Не успела позвать священника. Пусть без священника, но если б она знала, то огорчилась бы. Она ведь была верующая. А я вот не могу и помыслить, что она где-то ещё существует — на том свете… В чистилище. В чистилище или в раю. Даже ад и то лучше, чем небытие. Но выбирать не приходится, — есть только небытие, небытие…
— Дедушка, — сказал Паскаль нетвёрдым голосом. — Лошади поданы. Нас ждут.
XLV
Снова настала жара; в Бюлозе нечем было дышать.
Дома с выступающими краями крыш, сверкавшие белизной на солнце, но все какие-то кривые, кособокие, жались друг к дружке, словно хотели слить в одну полосу отбрасываемую
ими благодатную тень.В Бюлозе было четыреста душ населения; как и во всех деревнях тех краёв, дома здесь строили с наружной деревянной лестницей, поднимавшейся до самого верху, и с крутым скатом крыши, — для того чтобы с неё сваливался снег. Вокруг всего дома под широким выступом крыши устраивали галерейку, где развешивали бельё после стирки, сушили на ниточке грибы и проводили время в знойные летние дни. Со стороны фасада галерейка зачастую переходила в настоящую веранду. Внизу, у ворот, обычно высилась навозная куча.
По внешнему виду «Альпийская гостиница» мало чем отличалась от деревенских домов. Она находилась на главной улице, неподалёку от церкви. Ворота вели на широкий двор, где стояли под навесом тарантас и коляска. Крыша, нависшая над окнами, напоминала шляпу, нахлобученную на глаза; стёкла веранды были затянуты белыми пыльными занавесками. В гостинице останавливались больные, приезжавшие на приём к доктору Моро. Поэтому в полутёмных номерах с хорошо навощёнными полами стояли медные плевательницы и на стенах висели картонки с надписью: «На пол не плевать!»
В душе госпожи Рюфен, хозяйки «Альпийской гостиницы», боролись противоречивые чувства: с одной стороны, ярое негодование против госпожи д’Амберьо, приехавшей в её заведение для того, чтобы умереть, а ведь смерть постояльца — большая неприятность для гостиницы; а с другой стороны, какую честь ей оказали по поводу этой смерти господа из замка Сентвиль! Госпожа Рюфен, гладко причёсанная толстушка, в коричневой юбке и обтяжной кофте василькового цвета, самолично показывала дорогу в «покойницкий номер», как она выражалась: «Пожалуйте сюда, вон, направо, покойницкий номер», — давая это определение так же просто, как говорят: «голубая гостиная» или «номер на три кровати».
По узкому коридорчику пришли в комнату, где лежала на смертном своём одре бабушка. Паскаль никогда ещё не видел мертвецов. Занавеси на окнах были задёрнуты, в полумраке горели две свечи; у постели стояла на коленях экономка приходского священника госпожа Виалат и читала нараспев молитвы. На постели, под аккуратно натянутой простынёй, лежала покойница с большим распятием на груди, которая почти касалась подбородка.
Казалось, она спит, но лицо её невероятно осунулось. Как будто вместе с жизнью ушло всё, что поддерживало щёки, нос, шею, и теперь белая восковая кожа натянута прямо на кости, — вот-вот они прорвут её. На скулах ещё виднелась сеточка багрово-чёрных прожилок. Рот не удалось закрыть как следует.
Паскаля поразило выражение наивного удивления, застывшее на этом мёртвом лице с закрытыми глазами. Словно госпожа д’Амберьо совсем не ждала смерти и успела только растерянно охнуть при её появлении. Но сильнее всего подействовали на него рыдания матери и тяжёлый запах, наполнявший комнату; слёзы выступили у него на глазах. Дедушка едва держался на ногах и, весь дрожа, шептал: «Мари! Мари!..» Паскаль инстинктивно ухватился за руку отца, но в эту минуту расплакалась и закричала Жанна, и отец сказал ему: «Уведи сестру, вы уже достаточно побыли тут…» — и вывел их из комнаты.
Дети спустились в столовую. Они не знали, что им делать, как себя держать. Разговаривать не решались: может быть, это неприлично? Хозяйка предложила им по стакану оранжада. Паскаль терпеть не мог эту бурду. Пришлось, однако, выпить. Что же взрослые делают там наверху? Время идёт, а они всё не сходят вниз. Ну, поглядели на покойную бабушку и хватит. Конечно, ещё молитвы полагается читать. Но ведь папа никогда не молится… У взрослых всегда так: выдумывают какие-то удивительные правила и считают, что их обязательно надо выполнять. Им бы только протянуть время. Соберутся и некоторое время сидят или стоят, хотя говорить им не о чем. За столом, даже когда все уже наелись, полагается ещё некоторое время посидеть, сразу встать нельзя. Вот и с покойниками тоже что-то придумывают.