Пассажиры империала

Размышляя об этом, Пьер, однако, проделывал всё, что полагалось по церемониалу похорон, и чувствовал, что он не лучше статистов в опере, когда они, одетые в нелепые костюмы, с голыми ногами в декабре месяце, выступают в сценах из жизни раннего средневековья и по указке режиссёра то изображают отчаяние перед лицом народного бедствия, то ужас перед разгневанным божеством, а у самих в голове вертятся мысли о газовом счётчике, о голодных ребятишках, а то и о постыдных пороках, а чахлое их тело разъедает какая-нибудь парша. Да, жизнь нелепа, как оркестр, разыгрывающий какую-то пародию на музыку, и от фальшивых голосов скрипок начинает тошнить.

— Искренне сочувствую вашему горю…

Доктор Моро склонил голову, лицо его выражало глубокую скорбь и сдержанное волнение. Дело происходило на кладбище, у раскрытой могилы, где уже покоились тётушка Эдокси, Сесиль де Сентвиль — мать Паскаля и Мари, префект д’Амберьо… Земля была вскопана, гроб обвязан верёвками, венки пока прислонили к соседним памятникам, у ямы хлопотали два факельщика и могильщик, которым помогал Бонифас, без куртки, с засученными рукавами. Вокруг теснились провожавшие и родные покойницы. Полетта в длинной креповой вуали обливалась слезами и потом и вся вздрагивала от рыданий, под ногами вертелись дети, и в толпе высилась высокая сутулая фигура Блеза… Удушливая жара, мухи, солнце… Пьер как будто очнулся от зачарованного сна — кругом было кладбище, могильные плиты, а на них вырезаны лживые эпитафии и всеми забытые имена. Он посмотрел на доктора Моро и произнёс подобающим случаю проникновенным тоном:

— Благодарю вас за то, что пришли проводить…

В замке были накрыты столы на сорок шесть персон. Все родственники. Нельзя же, положено соблюдать обычаи, даже когда они вызывают ужас. Разве приятно бросить родную мать в чёрную яму? Надо скрасить горе хоть завтраком. Обеда можно и не устраивать. Но уж что надо, то надо.

XLIX

— Аббат Петьо сейчас принесёт, не беспокойтесь, племянница…

Даже и на поминках надо принимать прописанное вам лекарство, а пузырёк с каплями остался в спальне. Аббат Петьо, секретарь его преосвященства, поспешно поднялся с места. Отличительными особенностями этого долговязого и сухопарого молодого человека в больших очках было асимметричное лицо с очень коротким, почти отсутствующим подбородком и странная манера то и дело кланяться, усиленно потирая себе руки.

Завтрак на сорок шесть кувертов потребовал длиннейшего стола на козлах, поставленного на террасе под деревьями, и уйму чертовских хлопот на кухне. Разумеется, в помощь прислуге был призван весь персонал «Альпийской гостиницы». А своими силами ни за что бы не управиться.

Епископ сидел напротив Пьера Меркадье, по правую руку его преосвященства — мадемуазель Агнесса де Шандаржан, старая дева сорока восьми лет, родная тётка Норбера, а по левую руку — другая старая дева, немного постарше, — родственница покойного префекта д’Амберьо. Они всё время разговаривали друг с другом о покойнице, обмениваясь репликами под самым носом епископа. Если бы бедняжка Мари знала, что её отпевал сам епископ, как ей было бы приятно! Впрочем, она, несомненно, это знает…

— Вряд ли она так уж была бы довольна, — заметил епископ. — Я хоронил её мужа, крестил её детей, хоронил её мать, венчал Полетту… Теперь я не такая диковинка для моих родственников.

Епископ был тучный и довольно высокий старик, с широким увядшим лицом и почти таким же носом, как у Блеза д’Амберьо. Верхняя часть лица, несмотря на морщины, была ещё довольно красива, — особенно хорош был высокий, слегка облысевший лоб. Но нижняя часть лица подгуляла: щёки обвисли, все черты расплылись. Пухлые короткопалые руки, казалось, были довольны, что избавились хоть ненадолго от епископского перстня с аметистом. Он всё складывал их ладонями вместе, по обыкновению католических священников, но у него в этом молитвенном жесте было меньше благочестия, чем стыдливого смущения. Застольная беседа вскоре стала довольно шумной, но епископ разговаривал почти с одним только Пьером, и Пьеру, который не очень любил толковать с духовными особами, так как не хотел выставлять напоказ, что он человек неверующий, и всегда чувствовал, как его неверие в эти минуты назойливо выпирает, сейчас было очень неловко, а кроме того, он не мог забыть, что неожиданная нелепая пирушка связана со смертью его тёщи.

Вокруг всё громче становился нестройный гомон подвыпивших людей. Жара способствовала быстрому и шумному опьянению. Какие, однако, глупости говорят под хмельком эти люди! Пока не подали жаркое, никто не решался смеяться. Но за рыбой сдержанность вдруг сменилась самым откровенным весельем, и сотрапезники заговорили во весь голос. Полетты не было за завтраком, и ей прощали это отсутствие; старик де Сентвиль сидел на верхнем конце стола, расстроенный, но полный достоинства. Его преследовало назойливое желание, он упрекал себя за нелепую мысль, да что поделаешь! Ему, видите ли, хотелось попросить, чтоб за столом пели песни. Неодолимое желание. Он, разумеется, никому даже не заикнулся. Ведь это был бы сущий скандал. А между тем лишь он один горевал об умершей.

За десертом епископ принял другие капли. Кофе пить не стал.

Лицо у него было очень доброе и немного испуганное, настороженное. И вдруг прищуренные глаза широко открывались. Выпуклые, как у рыбы, глаза сразу освещали всё его усталое лицо. И тогда поражало, что у этого робкого человека может быть такой пытливый взгляд. Он наблюдал за Пьером, и Пьер это чувствовал. Что он думал, этот епископ? Вероятно, как и все, умилялся, видя скорбь Пьера, которую все приписывали его привязанности к покойной тёще. Пьер, так же как и епископ, не стал пить кофе, отказался и от ликёров.

— В таком случае пройдёмтесь, дорогой мой, — сказал епископ. — Не мешает немного поразмять ноги. Тут уж слишком погребальное настроение…

— Вы находите? Наоборот, эта тризна…

— Ну вот именно, погребальная трапеза — тризна… Вы не возражаете против прогулки?

— Нисколько…

Они прошлись по террасе, обогнули беседку тётушки Эдокси, миновали кедровую рощицу и сели на скамью около старой, источенной червями балюстрады в конце сада, откуда видна была вся долина, простиравшаяся за Бюлозом. Было около трёх часов дня; над горой стыли облака.

— Что за люди! — сказал епископ. — Вылезают из своих нор только когда кто-нибудь из родни умирает. И до следующих похорон их не увидишь, во всяком случае такого сборища не бывает. Странная эта связь — родство, по крайней мере в том смысле, в каком мы его понимаем… Должен сказать, что больно смотреть на вашу печаль…

— Мою печаль? Мне не хотелось бы, чтобы вы обманывались.

— Да я и не обманываюсь, право, друг мой. А другие пусть себе обманываются на здоровье.

На что он намекал? Вероятно, почувствовав, что Пьер готов встать на дыбы, он тотчас пошёл на попятный. Это была его обычная манера. Он всегда придерживался особой стратегии: сперва внезапная атака, потом отступление, отход в сторону для того, чтоб противник, то есть собеседник, успел свыкнуться с брошенной в разговоре мыслью, после чего можно спокойно возвратиться к ней.

Его преосвященство увлекался психологией.

Он заговорил о госпоже д’Амберьо, высказался о ней с большим чувством, но в словах его была крупица осуждения покойной, что всегда подкупает зятя — даже у свежей могилы тёщи. Епископ отличался болтливостью. Он говорил, говорил и, запрокидывая голову, с удовольствием слушал свой голос. В минуту мрачной печали эта словоохотливость была удобна для Пьера. Епископ рассказывал об Италии, откуда он приехал. Ах, Сорренто! Его святейшество, папа римский, принял его благосклонно и удостоил очень долгой аудиенции. Замечательный человек! Французы даже не подозревают, какую огромную потерю они понесут в тот день, когда не станет папы Льва Тринадцатого.

И тут епископ дал беглый обзор различных кардиналов и всего окружения папского престола. Но он знал, что Пьер человек неверующий. Не желая лить воду на мельницу врагов церкви, он тотчас свернул в сторону. Его святейшество очень тревожится о судьбе Франции, о настроении умов в стране. Раздоры воцарились в ней…

— Ну что вы! — возразил Пьер, лишь бы что-нибудь сказать. — Какие же во Франции раздоры? Во всяком случае не больше, чем обычно…

— Неужели вы серьёзно это говорите, дитя моё? Такие глубокие раздоры, такой раскол в стране!..