Пассажиры империала

«Чернь», то есть усталый после бессонной ночи фабрикант, принял Пьера Меркадье только из вежливости. Ему безумно хотелось спать. Пьер это понял и пошёл прогуляться. Месяц тому назад, под вечер, он беседовал с этим человеком, в то время как госпожа д’Амберьо устраивала в замке сцену дочери и брату. Разговаривали они о женщинах, ничто не мешало им тогда говорить о женщинах, и циничные шуточки Эрнеста Пейерона вызывали у учителя истории глубокое отвращение.

Это происходило пятнадцатого августа, а теперь было двенадцатое сентября. Сколько всего случилось за этот недолгий срок. Просто невероятно. Пьеру вспомнились дни размолвки между двумя семьями, встреча с Бланш в парке и завязавшийся роман… кровать под балдахином, гора, часовня в лесу, мечта, едва расцветшая и вдруг унесённая бурей… Странная роль, которую во всём этом сыграла мать Полетты…

Вдруг в мир его мыслей ворвался аббат Петьо. Долговязому священнику Пьер Меркадье казался чем-то вроде хищного зверя, разгуливавшего на свободе. С хищным зверем нельзя заводить разговоров. Разве только при некоторой невинности души. Аббат Петьо смутно чувствовал, что в голове у родственника его преосвященства бродят такие мысли, от которых вчуже становится жутко, но именно поэтому его и влекло к грешнику. Будь Пьер Меркадье такого же высокого роста, как и сам Петьо, вряд ли аббат решился бы с ним заговорить. Разница в росте действовала на него успокоительно. Разговор был самый пустячный, мало соответствовавший озабоченному виду аббата. Особым своим чутьём он открыл, что Пьер Меркадье — слуга дьявола и гнездилище греха, творившегося в замке. Аббат с удовольствием занялся бы изгнанием из него бесов. Однако ему пришлось, скрепя сердце, предоставить его попечению архиепископа Трапезундского, возвратившегося пешком из Бюлоза, где он отслужил мессу, а потом довольно долго пробыл в доме приходского священника, который хотел воспользоваться его посещением и открыть ему сердце, ибо его вдруг стали терзать сомнения по поводу непорочного зачатия. Его преосвященство успокоил это мятущееся сердце. Он возвратился домой довольный собою, но голодный.

— А теперь уже поздно перекусить что-нибудь, — скоро завтрак подадут. Испорчу себе аппетит. Да и похоже будет на чревоугодие…

— Полноте, что вы! — сказал Пьер. — Я сейчас велю подать вам чашку шоколада и тартинок с маслом.

Когда гость принялся закусывать, Пьер хотел было уйти, но епископ удержал его:

— Кузен, мне надо с вами поговорить…

Ну вот! Пьер уже целые сутки чувствовал, что надвигается объяснение. Видно, его не избежать…

— Дорогой мой, — сказал епископ Трапезундский, обмакивая в шоколад ломтик хлеба с маслом, — я теперь не могу вмешиваться в то, что меня не касается. Живите вы все, как вам хочется, моё дело сторона. Но мы с вами встретились здесь в тяжёлые дни… Не перебивайте меня… Я не слепой и не так уж глуп, чтобы не понимать некоторых вещей. Я говорю не о кончине моей дорогой родственницы, упокой господи её душу. Правда, её смерть и мысли, которые она вызывает, отнюдь не могут внести успокоение в смятенное сердце… Я же вас просил не перебивать меня… Ну какая вам нужда лгать мне? Я в общих чертах знаю, что здесь происходило за последний месяц… Милая Полетта мне говорила.

Ага, вот оно что! Вот источник проповеди. Полетта исповедалась епископу, и теперь он выступает в качестве посредника. Ну уж нет, извините…

— Мне очень жаль, ваше преосвященство, однако я должен прервать этот разговор. Я нисколько не сомневаюсь в ваших благих намерениях, но вы зря теряете время…

— Ради важной цели мне не жаль потерять время. Кстати сказать, вы ошибаетесь…

— Нет, не ошибаюсь. Но я считаю излишним чьё бы то ни было посредничество между Полеттой и мною. И вообще, надеюсь вы не обидитесь, но, как известно, я человек неверующий, и мне неприятно вмешательство священника в наши семейные дела…

— Та-та-та, кузен, не горячитесь! Вы именно ошибаетесь: Полетта вовсе не просила меня поговорить с вами. Бедная девочка! Она в заблуждении, и я даже не пытался рассеять его. Сказать ей правду… Нет, я полагаю, что не следует открывать ей глаза, особенно теперь, когда она потрясена смертью матери, ведь это для неё такой удар. В час смятения душевного она может придать всему чрезмерно большое значение…

— К чему вы клоните?

— А вот к чему: именно оттого, что я не хотел открыть глаза Полетте, а сам я не слепой, я счёл своим долгом перед богом, или, если угодно, перед своей совестью, поговорить с вами…

— Пожалуйста. Но я вас не понимаю…

— Послушайте, не нужно быть большим мудрецом, чтобы угадать, что священные узы, соединяющие вас с вашей супругой, ныне уже не так крепки, как прежде, иначе были бы совершенно непонятны развернувшиеся здесь события… Не обижайтесь, пожалуйста! И кухарка знает, и вся деревня знает. Простите меня за откровенность, но она избавляет нас от лишних слов. Господи боже мой, какой беспорядочной жизнью вы живёте, сын мой, но я и не подумал бы говорить с вами об этом, если бы с болью душевной не видел, что вы страдаете, и страдаете из-за своих страстей. Не отрицайте. Ваше лицо, ваше поведение, ваш голос выдают вас… Вам кажется, что вы умеете лгать, притворяться, и, может быть, вам действительно удаётся обманывать окружающих. Но свежего человека вам не провести. Я-то уж не поверю, что вы, как это воображает Полетта, оплакиваете бедную госпожу д’Амберьо. Полноте! Вы влюблены, влюблены до безумия, и вы несчастны. Это ведь в глаза бросается. Тише, тише! Ну, для чего вам отпираться? Без сомнения, вы по-рыцарски желаете сохранить тайну ради этой… Но вы плохо храните свои тайны… Да и она тоже. Впрочем, я же не добиваюсь от вас признания, и разговор наш останется, конечно, между нами. Я читаю в вашем сердце… Какое там опустошение в столь краткий срок! Вы жили более или менее спокойно… Нельзя же надеяться, что супруги всю жизнь будут пылать страстью первых лет. Чувства человеческие увядают. Но ведь вы достигли, в общем, душевного равновесия… И вдруг вы приезжаете сюда… Вы встретили её… Мне не трудно представить себе, что вы увлеклись, обстоятельства так сложились и как будто даже извиняли вас… Ах, сын мой, я не стану говорить вам, какой грех вы совершили… Может быть, Полетта не такая уж безупречная жена… Да и всё это смятение чувств не настолько чуждо мне, чтобы я не распознал в той бессмысленной надежде, которую человек в некий роковой день возлагает на земную любовь, бесконечную, вечно томящую нас духовную жажду — одну из форм веры христианской.

— Ваше преосвященство, прошу вас… Не знаю, право, что вам показалось…

— Не лгите, кузен. К чему? Ведь я всё знаю… Ещё раз говорю, вам не придётся просить меня соблюсти тайну. И поймите вы: то, что преступно в глазах света, для старика, который всем этим пожертвовал, имеет смысл вам неведомый… Говорю я не в суд и не в осуждение… Люди непрестанно стремятся к счастью, всё ждут, всё надеются: вот придёт счастье, и оттого-то они так несчастны. Это ведь в природе человеческой. И вы тоже не избежали сей беды. Мне понятно, какую драму вы переживаете… Я мог бы промолчать. Могу и сейчас умолкнуть… Но, по-моему, это будет просто бесчеловечно…

— Ваше преосвященство, опасно будить лунатиков.

— Но вы уже пробудились, дитя моё. Ужасное пробуждение. Не бойтесь, я не стану вас попрекать. Когда врач осматривает рану, он не бранит человека, нечаянно нанёсшего её себе, а старается как можно лучше наложить повязку. Вы взлелеяли безумную мечту. Говорю вам, я понимаю, сколько в такой мечте высоких, благородных чувств… тогда как то, что обычно называют долгом… Да, я могу это понять… Всё начать заново… Какое мужество! А только были бы вы готовы разрушить… всё разрушить?

— Полетта…

— Совсем не о Полетте речь! Вы всё ещё видите во мне защитника вашей жены. Это глупо, это почти оскорбительно!

У прелата, видимо, в запальчивости вырвались эти слова. Наступило молчание. Пьер задумался, потом тихо произнёс, как будто говорил сам с собой.

— Разрушить… Да, мне кажется, ничто бы меня не остановило, я всё бы мог разрушить…

— Всё? Разрушили бы семейный очаг!.. Оставили бы жену, бросили детей… Да? Не знаю, право, как в глубине души я должен отнестись к такому чувству, с ужасом или с восхищением. Странные речи в устах священнослужителя, правда? А вот я именно так думаю, что поделаешь… Значит, вы похитили бы её у мужа, вырвали бы эту женщину из её круга, отняли бы мать у дочери? Да, разумеется. А дальше что бы вы стали с ней делать? Вы представляете себе, как бы она стала жить с вами в маленьком провинциальном городке, в учительской среде.

— Я бросил бы учительствовать.

— И куда бы уехали? Чем стали бы заниматься? С кем общались бы? А вы вполне уверены, что могли бы своей любовью заполнить её жизнь и что она заполнила бы вашу жизнь? Вы не приняли в расчёт слабостей человеческих. И силу материнской любви — а это крепкие узы…

— Она вам это говорила?

— Да, мы беседовали с ней. Видите, как можно ошибиться. Вы воображали, что меня подослала Полетта. А меня просила поговорить с вами мадам Пейерон… Вы поражены, да? Ведь она не ходит в церковь. Но что это доказывает? Наступает такая минута, когда женщине нужно открыть своё сердце… а мы носим сутану, — это всё-таки внушает уважение неверующим.

Епископ Трапезундский вздохнул и опустил веки, почти совсем закрыл глаза. Он страстно любил психологию. Он обожал играть роль посредника. Наблюдать, как люди реагируют на то или другое. Любознательность его граничила с греховным любопытством. Такие психологические исследования могли причинить вред людям. Он это сознавал и с сожалением сдерживал себя.

— Умейте обуздывать себя, Пьер, умейте себя обуздывать. Не скажу, что в этом секрет счастья… но это секрет душевного спокойствия. Подумайте, что вы собирались сделать! Какая страшная жизнь ожидала бы вас! Эта женщина постоянно упрекала бы вас за все жертвы, которые ей пришлось бы принести ради вас поневоле, и выдавала бы их за жертвы сознательные… Адская жизнь! Ромео и Джульетта… Не забывайте, что они умерли на заре любви. А вы сами видите — первое же препятствие разлучило вас. Не думайте о ней больше. О, я знаю, это только сказать легко. Вы ведь серьёзно попались, правда? Бедный, вы, бедный!