Пассажиры империала

— Низость? Отчего же… Вы вольны спать с кем угодно…

Она крикнула:

— Гадина!

И, опустив вуалетку, побежала сквозь завесу снегопада. На мгновение вспыхнуло желание догнать её, вернуть… Но он сразу опомнился.

— Подумаешь! — процедил он сквозь зубы, глядя, как она уходит всё дальше, дальше по заснеженной декабрьской улице; потом поднял воротник пальто, засунул руки в карманы и, сказав ещё раз: «Слишком поздно!» — не спеша зашагал к вокзалу.

Парижского поезда пришлось ждать больше часа. Пьер провёл это время в кафе, напротив вокзала, потягивая грог. О Бланш он больше не думал.

Он был свободен.

* * *

Исчезновение преподавателя Меркадье не так-то быстро стало установленным фактом, ибо Полетта, такая трогательная в глубоком трауре, который она носила по матери, нагромождала уйму мелких выдумок и отговорок в ответ на щекотливые вопросы, и директор надеялся, что тут речь идёт лишь о маленькой вылазке, разумеется, не очень-то извинительной, но кратковременной, а у него в лицее и так уж было немало неприятностей…

Покинутая супруга целую неделю отбивалась от лицемерного участия осаждавших её посетителей, от знакомых, спешивших выразить ей своё мнимое сочувствие, от непрошеных коварных советчиков, расставлявших ей ловушки, от любопытства слуг и жён лицейских учителей. Она не знала что и думать. Паскаль уверял, будто видел в городе госпожу Пейерон. Ах, вот как! Стало быть… Да нет… Что ей тут делать, этой особе? Померещилось мальчику. Страшнее всего было унижение. Полетта приказала никого больше не принимать. Пила на ночь снотворное. Почему Пьер уехал, не сказав ей ни слова? Её поразила одна ужасная подробность: он не оставил денег, чтоб заплатить жалованье кухарке… Уж не убили ли его? Он ничего с собой не взял, даже рукопись своей книги… Пришёл директор, Полетта приняла его. Ну как? Всё ещё ни слуху ни духу? Тогда надо сообщить в полицию. Ах, нет, нет, только не это!

Но ведь ни одной строчки от него, ни слова! Просто невероятно! Полетта терялась в предположениях. Даже если он уехал… то зачем это бесцельное мучительство? В конце концов она написала Блезу.

Уж если она призвала его на помощь, значит, дошла до предела страданий. Блез!.. Но ведь всё-таки он брат ей. Единственный мужчина, к которому можно обратиться. Дядя Сентвиль живёт далеко, и к тому же очень стар. Блез!..

Он приехал через два дня. На основании сведений, полученных от Полетты, он произвёл в Париже маленькое расследование. Побывал у де Кастро. Преодолев некоторое сопротивление маклера, выяснил, что зять приезжал в контору и взял все деньги, какие у него оставались, — суммы, реализованные путём продажи акций и других ценных бумаг, хранившихся у де Кастро. Триста пятьдесят тысяч франков. Куда он девался, что с ним? Этого никто не знал. Ну, тогда всё ясно. Удрал! Вместе с денежками. Сволочь! Все остатки состояния забрал. Где-то ещё застряло тысяч десять. Получили их после отчаянных хлопот. Пришлось обратиться к судебным властям. Газеты растрезвонили семейный скандал.

Пьер Меркадье прочёл эти газеты в Венеции и смаковал также сообщённые в них подробности оправдания в суде майора Эстергази. С большим удовольствием он отметил участие своего зятя в расследовании «по делу Меркадье». Подумайте только! В 1875 году Блез д’Амберьо, анархист, убежал от своей родни, в частности, от маленькой сестрёнки, а в начале 1898 года он вдруг предстаёт в роли поборника нравственности, семейных устоев, защитника традиций и опекуна Жанны и Паскаля! Вот умора! Меркадье счёл всё это изысканно тонкой насмешкой судьбы и с изобилием комических подробностей старался вообразить, какие диалоги происходили между братом и сестрой. Уж конечно главную, магическую роль в этой комедии играли деньги…

А он не оставил им ни гроша! Придётся Полетте всё продать, в том числе и сувениры, доставшиеся от покойной мамаши, — все индусские и китайские безделушки, да и пианино, покрытое мартеновским лаком. У художника Блеза д’Амберьо теперь на руках двое детей. Если только их не отправили в замок Сентвиль… Наверное, созвали семейный совет с участием его преосвященства… Что же, это было бы финалом: социальная смерть и погребение беглеца.

Несмотря на дожди, Венеция совсем покорила Пьера, пленила своей необычайностью, и он всё не решался уехать оттуда. Он бродил по узким, неотличимо похожим друг на друга улицам, лишённым перспективы, и делал в их запутанном лабиринте самые неожиданные открытия. Он упивался поэзией далёкого прошлого, и это было приятно, как лёгкое опьянение от аперитивов. Он начинал новую жизнь в плавучей гробнице великого множества знаменитых покойников и всё ещё не чувствовал, что совершил преступление, настоящее преступление против общепринятых правил нравственности, но однажды утром, когда не было дождя, он вышел посмотреть на площадь св. Марка, и среди голубей его вдруг осенило. Да, это преступление.

Ведь он действительно убил свою прежнюю жизнь. Он совершил преступление. Он стал мужчиной. Он теперь похож на былых Меркадье, своих предков, искателей приключений, смельчаков-мореходов или же обитателей каторги.

Он убил учителя Меркадье.

Часть вторая

I

Как пойдут в Венеции лить дожди, на путешественника нападает беспросветная тоска, и тогда он в двадцать четыре часа соберётся и уедет из города или же не в силах бывает вырваться оттуда, словно зверь, попавший в западню, и даже, можно сказать, словно зачарованный пленник. С неба падает вода, в каналах вода, вся Венеция полна воды, будто каменная губка, её узкие ходы, залитые водой трудно назвать улицами, особенно, когда там буйствует ветер. Но в эту непогожую пору исчезает вся искусственность Венеции, вся её оперная декоративность, запечатлённая на почтовых открытках, вся её пресловутая поэтичность, приманивающая иностранцев. Перед вами город, который терзают разбушевавшиеся стихии, и его население, не знающее английского языка. Полумёртвое средневековое чудище, которое преследуют былые кошмары; в эту пору Мерчерия и лавочки на канале, битком набитые кораллами и бусами венецианского стекла, пустуют. Никто не примеряет ожерелий, пёстрых шалей, не открывает шкатулочек, облицованных ляпис-лазурью или агатом, — все товары ждут весеннего солнца и туристов, а за прилавками томятся смертной скукой смуглые черноволосые приказчики, вспоминая о прикосновениях к исчезнувшим покупательницам…

Пьер Меркадье снимает в пустом отеле огромную, но низкую комнату, и здесь, среди перешёптывающихся слуг, впервые познаёт чувство странное и суровое, как венецианская зима: он переживает медовый месяц одиночества. Правда, в холле подолгу сидели две старухи-американки, чересчур напудренный англичанин и немец, похожий на дипломата, но чаще всего там никого не бывало, кроме раболепных лакеев, подававших спиртные напитки, без которых не обойтись при таком холодном ветре. Возле отеля, чуть ли не у самых дверей, было нечто вроде маленькой гавани для гондол: до Большого канала рукой подать, а с другой стороны узенькая набережная, где стоит отель, делает поворот около церкви, словно сошедшей с какой-нибудь картины Пьетро Лонги, к переулку, известному летними кафе, в которых все лакомились мороженым — зимой они закрыты. Напротив высились здания, построенные в стиле мавританской готики, узкие, как ревность Отелло, и Меркадье невольно думал, что они словно цапли, вечно стоят в воде, и от этого обязательно заболеют ревматизмом или ангиной. Чтобы увидеть угрюмые лица венецианского простонародья и маленьких оборвышей, нужно ехать в сторону Пескериа, за Риальто, или же выбраться из квартала благородных и таинственных дворцов аристократии, дорогих отелей — к вокзалу Сан-Симеоне Гранде, — там эта мелкота бегает из одной лавки в другую, из фруктовой палатки в тратторию; с наступлением поры зимних бурь бедняки никогда не выходят за пределы этого клочка суши, выступающего между лагунами.

Пьер познал одиночество.

Всю жизнь он считал себя одиноким и действительно был одинок, внутренне одинок среди большого количества людей. Ни друзей, ни цели жизни. Словно исследователь, попавший к дикарям, языка которых он не знает. Он никогда не принадлежал к тому племени, в котором жил, хотя внимательно наблюдал его обряды и обычаи и хорошо их копировал. Он был одинок, а вокруг, в обществе, кипели не понятные ему страсти. И всегда вокруг него была толпа: в лицее — ученики и преподаватели, дома — семья, родственники. При полном бездействии мысли всё-таки он был вечно занят неким подобием деятельности: уроки, всякие обязанности, необходимость «поддерживать отношения», да ещё интимные делишки. И со всем этим он порвал, со всем этим привычным притворством. Для того чтобы разрыв был полным, он даже бросил дома рукопись своей монографии о Джоне Ло, которую сначала хотел было захватить с собой. Нарочно не взял её: ведь она была бы связующей нитью с прошлым, частицей его продолжения в настоящем.

Теперь же, не имея нужды зарабатывать на хлеб, он не имел и необходимости разговаривать с кем-нибудь, кроме лакеев, которых вызываешь звонком, когда встретится надобность в их услугах, да с кассиршей, когда здороваешься с ней; жил он среди обветшалых декораций, принимал их за настоящую действительность и познал, наконец, подлинное одиночество. Но ведь не одиночества искал он в Венеции. Он выбрал Венецию, поверив выдумкам романсов и, кроме того, никак не ожидал суровости венецианской зимы. Уже через день он был жестоко разочарован. Однако погода прояснилась, он решил остаться и отправиться гулять, но около Железного моста его опять застал дождь; он укрылся в Музее изящных искусств, и его захватила чудовищная мощь Тициана, Веронезе, Тинторетто, ошеломляющее, утончённое мастерство художников-венецианцев… его поразили полотна троих Виварини, о существовании которых он раньше и не знал, а когда он вновь очутился под открытым небом, то с каким-то упоением ощутил на своём лице водяную пыль; порывы ветра поднимают её и гонят трепещущей завесой над Большим каналом, по которому и в проливной дождь гондольеры, как тени проклятых грешников, гонят свои чёрные ладьи, укрыв пассажиров в шатре гондолы. Весь этот утопающий в воде и туманах пейзаж, выплывавшие вдали, за городом, островки монастырских строений с позолоченными куполами церквей и глухими стенами, без дверей и окон, унылые лагуны, простирающиеся вдалеке, за Фузине, малярийные болота, покрытые густой щетиной камышей, топкие низины, где с трудом найдёшь полосу твёрдой земли, — весь этот пейзаж, так непохожий на картину, сложившуюся в воображении Пьера Меркадье, удивительно под стать был его настроению в период линьки, когда он пришёл к подлинному одиночеству, которое ему предстояло изведать.

Чужой язык, недопонимание смысла газетных статей, которого не может уловить непривычный взгляд иностранца, ещё больше увеличивали довольно приятное для Пьера чувство полной оторванности от всего мира. Незачем теперь было вставать рано утром, разве что вовсе без причины. Нечем было занять голову — только вспоминать о прошлом, но ведь нельзя же без конца пережёвывать эти воспоминания. Словом, Пьер походил на завсегдатая провинциального кафе, бездельника, до такой степени привыкшего к ежедневной партии в трик-трак, что она уже кажется ему настоящим делом; но если в один злополучный день у него отберут доску для игры в трик-трак, ему нечем будет заняться, и тогда бедняга увидит, как пуста его жизнь.