Пассажиры империала

Всё придавало этому месту характер странный и торжественный: следы былой роскоши, мёртвого величия, высокие мраморные камины, словно грамоты на дворянство, и всё затянувшая беловатая пыль. Странным было и поведение парочки: забравшись сюда, они крались неслышно, как преступники. Куски упавшей с потолков штукатурки, обрывки тканей, холщовая подкладка штофных обоев на переломанных дранках — всё здесь цепенело в спокойствии давнишних развалин.

— Слушай! — прошептала Франческа.

Сквозь ветхие стены доносилось бренчанье гитары, звуки весёлой неаполитанской песенки падали в этот разрушенный колодец, словно капли расплавленного свинца. Ветер усилился. По небу ползли чёрные тучи. Было холодно и вместе с тем душно.

— Ну, скажешь ты мне наконец?..

— Слушай! — повторила Франческа. Сама она с глубоким волнением прислушивалась к игре гитариста. Она подошла к Пьеру вплотную. — Слушай… — сказала она. — Хорошо играет? Красивая песня, правда? Как-то раз вечером мне было очень грустно, и вдруг слышу — музыка! Сквозь стены дошло — вот как сейчас. Это в соседнем доме играют — этажом ниже, там, где мы живём… Вверху нельзя сюда пролезть, а внизу можно, стены-то ветхие, крошатся… В прошлый раз я через этот дом и удрала к тебе, когда отец меня не пускал…

Она говорила вполголоса; конечно, в соседнем доме не могли их услышать, но соблюдать эту нелепую осторожность обоих заставляло одно и то же чувство — страх перед соседством родителей Франчески и, может быть, ещё иные чувства и мысли.

Вдруг налетел порыв ветра, послышался резкий плеск дождя, хлеставшего землю. И тогда Франческа бросилась в объятия Пьера. Он ощутил упругость её молодой груди, руки его скользили по ней, он боялся, что Франческа опять от него увернётся, заупрямится, и от страха был неловок. Но под плеск дождя и под песню гитары она шептала:

— Мы получили благословение… благословение… Я помолилась Мадонне… И она сказала: «Да»… Ах, какой дождь!..

Всё её маленькое тело трепетало, готовое отдаться, корсаж расстегнулся, рука мужчины обхватила юный круглый плод, борода коснулась обнажённой груди. Франческа погладила ему лицо и нажала пальчиками на глаза. Он не отстранял её рук, хотя перед глазами у него вертелись радужные круги. Вдруг она сама впилась поцелуем в его губы; и вместе с наслаждением пришла великая досада. Что?! Так вот она какова, эта маленькая простушка! Он оттолкнул её и спросил хриплым голосом:

— Часто сюда приходила? С другими…

Она не стала отрицать, тихонько шепнула:

— А что тебе до этого?

Он возмутился. Эх, глупец, вообразил невесть что!

Задыхаясь, она повторила упрямо:

— Что тебе до этого? Ты же видишь, я хочу тебя…

Она дрожала в его руках. Никогда ещё он не держал в объятиях женщину такого животного склада, невероятно похожую на какое-то прелестное животное.

— Часто сюда приходила? Скажи! Со многими? Да? С кем?

Она вся поникла, печально покачала головой. Гитара смолкла, но дождь шумел по-прежнему. Было уже почти совсем темно.

— Что тебе до этого? Ты ведь их не знаешь… Они не в счёт… Мальчишки, приятели Анджело… Не мужчины. Я же не знала, что встречу тебя… Я забыла их… Послушай, мы с тобой получили благословение… Поцелуй, поцелуй меня…

Она сама не знала, что с ней. У неё слёзы подступали к горлу.

Что можно делать в этих развалинах? Всё это сущее безумие. А какая у Франчески нежная кожа, какая свежесть! И как она вся трепещет.

— Пойдём в другое место, — сказал он.

Но она крепко сжала его в объятиях. Нет, нет… Что ж, пожалуй, даже лучше, что её уже лишили невинности молодые парни, жившие по соседству, что она просвещена и развращена. Она шептала.

— Всё… всё, чего ты захочешь…

Он повторил:

— Пойдём в другое место…

Ветер гнал на них брызги дождя. Франческа слегка покусывала Пьеру пальцы.

— Пойдём… Я хочу тебе кое-что показать…

Они пошли обратно через всю эту мерзость запустения. В вечернем сумраке обстановка казалась фантастической. За окнами виднелись огоньки на лагуне и кладбищенские кресты на острове…

Она велела ему перешагнуть через какую-то развалившуюся стенку, и они очутились в соседнем доме, в комнате, которая была площадкой ниже… Здесь в потолке не зияли дыры, но между половицами светились в темноте широкие щели. Меркадье хотел было что-то сказать по этому поводу, но Франческа опустилась на колени и молча дёрнула его за ногу, предлагая последовать её примеру. Зачем, спрашивается? Она приложила ему палец к губам и прошептала:

— Смотри!..

Потом она прильнула глазом к щели. То же сделал и Пьер…

Сначала было плохо видно, потом глаза привыкли к полумраку: внизу была просторная комната, освещённая тонкой свечой. По углам лежала густая тень. У свечи сидели двое — мужчина и женщина. У мужчины была лысина во всю голову и худые голые руки с дряблыми мышцами, выступавшие из полосатой матросской тельняшки; он плёл корзину, быстро сгибая прутья лозняка.

— Padre! ¹⁶ — шепнула Франческа.

Мать, грузная, разбухшая женщина с растрёпанными волосами, казалось, шила или тоже мастерила что-то для продажи, но что именно — нельзя было угадать. Жалкие, пёстрые тряпки, висевшие на протянутых через всю комнату верёвках, мешали Пьеру разглядеть, что там делается. Всё же он заметил железную койку, стоявшую в углу, — одну-единственную, — и брошенные на пол соломенные тюфяки, на которых дрались полуголые грязные ребятишки. Мать прикрикнула на них. Они притихли и принялись молча толкать друг друга локтями. Время от времени женщина вставала и, подойдя к какому-то ящику, поставленному на пол, заглядывала в него. Жалобный писк свидетельствовал, что там лежит младенец.

Вся эта горькая бедность произвела на Пьера Меркадье тяжёлое, гнетущее впечатление. Да неужели здесь жила, здесь выросла Франческа, неужели в это логовище она возвращается каждый вечер! Снизу тянуло отвратительным и едким запахом мочи и чадом от убогой стряпни. Как же быть с Франческой? Оставить её здесь, в этой жестокой нищете? Он чувствовал рядом с собой её юное тело и ласково погладил её. Но тотчас же пришли мысли о самом себе, о своей свободе. Нечего глупить! Она ведь привыкла к такой обстановке и уже не замечает её, как не замечает безобразия этих развалин, где она целуется со своими дружками, как не замечала скорбного ужаса, которым проникнут Мурано.

Но смотреть на эту картину было невыносимо, зачем же доставлять себе огорчение? Пьер потянул Франческу за платье. Тусклый луч, пробившийся сквозь щель, осветил снизу её лицо; Пьер увидел её сочный рот, округлый подбородок… Он прижался к ней, но она прошептала: «Не здесь! Не здесь!»

Они ощупью пробрались обратно в соседний дом; ветер с воем врывался в окна, шевелил клочья обоев на стенах, — в верхних этажах этого разграбленного дворца как будто шелестели листья в лесной чаще. Пьер опять обнял Франческу, но она вдруг переменилась, стала совсем чужая, — может быть оттого, что увидела отца…

В темноте он почувствовал, что щёки у неё влажные, — она плакала.

— Франческа, что с тобой?

Молчание. Маленькая ручка прижалась к груди Пьера. Молчание.

— Что с тобой? Ты плачешь? Хочешь, я увезу тебя отсюда? Далеко, далеко… Навсегда.

И от досады закусил губу. Он же дал себе слово: никаких посулов, никаких обещаний! Впрочем, он ведь только спросил её… И он успокоился. Она медлила с ответом. Пьер струхнул: мало ли что она может ответить. И заговорил первым:

— Нет, я не хочу разлучать тебя с родными, Франческа…