Пассажиры империала

Но вдруг саранча прилетела обратно. Оказывается, оборвыши убегали за подкреплением. Примчалась целая армия — все вопят, кричат, требуют денег, мальчишки грозят и протягивают за подаянием руки, иные потирают себе голову, какая-то девчонка показывает ссадину на колене… Теперь их не меньше сорока. Пьер схватил девушку за руку и бежит вместе с ней, спасаясь от маленьких мошенников. Но те уже догнали беглецов, окружили их, отрезали путь к отступлению. Пьера и его спутницу прижали к парапету набережной. И больше нет мелочи, нечего бросить, чтобы отогнать их…

И вот за парапетом нежданно вырастает некий комедийный персонаж. Красавец в светло-синем одеянии, в коротенькой курточке и шерстяной фуфайке, молодец геркулесовского сложения, сверкающий целым миллионом белоснежных зубов и весёлыми ласковыми глазами, великан, который почтительно кланяется Пьеру. Это гондольер, поднявшийся из нарядной роскошной гондолы, разукрашенной медными бляхами, задрапированной гранатовым бархатом. Он жестом приглашает Пьера в свою ладью и говорит: «Синьор!.. Синьор!..», зная, что ничего другого иностранец всё равно не поймёт, но зато сколько обещаний в одном этом слове!

Выбора нет, это единственная возможность ускользнуть от маленьких преследователей, которым гондольер грозит веслом. Пьер протягивает девушке руку. Она колеблется, ужасно краснеет, гондола очень уж красива. Потом, пролепетав что-то, опирается на руку француза и прыгает в гондолу; оборвыши провожают их улюлюканьем, выкрикивают по их адресу всякие мерзости, дают невероятно грязные советы, испорченности этих детей нет границ.

Всё произошло так быстро, что ни Пьер, ни девушка хорошенько не поняли, как они очутились в гондоле, но уже иностранец сидит в каютке, закрытой бархатными занавесками, а рядом с ним юная венецианка, так близко, что он слышит, как бьётся её сердце. Атлет одним взмахом весла отрывает лодку от берега, нагибается и спрашивает у синьорины, куда их везти. Она смотрит на спутника. «Куда вам угодно», — отвечает он. Девушка взволнована. Такая красивая гондола! Хорошо бы плыть в ней долго, долго… «Как вам угодно», — говорит Пьер Меркадье и берёт её за руку, но девушка испуганно отдёргивает руку.

Гондольер улыбается, он не понимает по-французски… Девушка вступает с ним в оживлённую беседу на чистейшем венецианском диалекте.

Пьер, плохо зная язык, не может следить за этим быстрым диалогом; его спутница сердится, говорит ворчливо, даже покрикивает, потом успокаивается… Гондольер поднялся и перекидывает своё длинное весло направо, налево, направо, налево… Пассажиры больше не видят его, но чувствуют широкие, сильные взмахи его рук, уверенность хода. Они совсем одни. Пьер знает только, что плывут они к самому центру Венеции.

III

Целомудренная прогулка, завершившаяся в Кампо Дзаниполо, там же, откуда она началась, отдала Пьера Меркадье во власть весьма противоречивых чувств. Франческа Бьянки побежала в сторону Фундаменте Нуове, где проживали её родители, но на прощание, не заставив долго себя упрашивать, пообещала своему спутнику встретиться с ним завтра в тот же час, на том же самом месте. С гондольером он расплатился под благодетельным контролем юной венецианки и отпустил гондолу, решив вернуться в гостиницу пешком. Он посмотрел на Коллеони при свете угасающего дня и призвал его во свидетели своего смятения. Что всё это значит? Неужели, кондотьер, я приду завтра к твоему пьедесталу на свидание с этой девчушкой? Зачем? Какой смысл затевать с ней роман? Не могу же я разыгрывать роль совратителя. Ведь она совсем ещё ребёнок… В мои-то годы!..

Коллеони всё с той же невозмутимой кондотьерской лютостью попирал сирых и убогих копытами своего бронзового коня. Пьер расстался с ним и, поглощённый всякими мечтаниями, бессвязными мыслями и обрывками спора с самим собой, незаметно дошёл до площади Марии Формозы. Нет, нет, не стоит идти завтра, ведь он просто так попросил свидания… Впутаешься в любовную историю… не для чего нарываться на досадные осложнения. Переспать с какой-то девчонкой?.. А если не для этого, так зачем же? Кататься в гондоле, держа друг дружку за ручку?.. А хороша малютка, просто прелесть! Губки пухлые… Но ведь у неё есть родители… Не оберёшься неприятностей… Неужели заводить связь? Или сразу же бросить?.. Я же не знаю здешних законов и обычаев. Дело может кончиться шантажом… Рисковать своей свободой из-за случайной интрижки… Нет, нет.

Меркадье не без удовольствия подумал о Полетте — ведь именно она ему защита от нового брака. И не для того же он её бросил, чтобы зажить по-семейному в другой стране. А ведь, поди ж ты, — уже обсуждает сам с собой этот вопрос и только от того, что какая-то девица из простонародья показала ему свои щиколотки. И тут ему очень ясно вспомнилось, как мелькнула белая нижняя юбка и как венецианочка надевала на ногу сброшенную туфлю. Пьера Меркадье несколько встревожила мысль, что впервые его пленило в женщине очарование юности… Да какая же она женщина? Просто девочка.

Дорогой Меркадье немного заблудился и попал на Мерчерию. Он поймал себя на том, что рассматривает ожерелья. Да что он, в своём уме? Однако вот эти бусы очень бы подошли к тоненькой шейке Франчески. Ну, ладно, ладно. Дождь вскоре загнал его в гостиницу.

У себя в номере он опять погрузился в несвязные мысли. Воображение рисовало ему бесстыдные картины завтрашнего свидания и того, что за сим последует. В конце концов зачем ему щепетильничать? Эта самая Франческа любит разъезжать в гондолах, и она уже достигла возраста любви. Он ей ничего не будет обещать. Разумеется, если он встретится с ней завтра, то с совершенно определённой целью. Ну, а дальше? Буду развлекаться, пока не надоест… Независимость? Да ведь только идиота подобная история может лишить независимости…

И вдруг он представил себе, как эта девочка, брошенная им, да ещё, кто знает, беременная, плачет, заливается горькими слезами. Он растрогался, словно какая-нибудь белошвейка. «Ну и сволочь же я! Почему бы мне не снять в Венеции квартиру — кусочек дворца? В районе Санта-Маргарита, например? Там есть живописнейшие уголки… Она бы приходила ко мне… Можно было бы нанимать гондолу помесячно… Ах, ты старый дурак! Ведь она отшатнулась, когда ты хотел её поцеловать… Ну, то в первый раз… Как знать… Неужели я ещё способен влюбиться?.. Да не в этом дело… Влюбиться!.. Поздно мне теперь влюбляться, теперь уж не страшно, что голова закружится… А вот знать бы, может ли ещё женщина в меня влюбиться?» Он зажёг в канделябре свечи и подошёл к зеркальному шкафу. Ничего нельзя сказать. При свечах ложатся какие-то фантастические тени, выступают морщины, а самого главного не видно… Он смотрелся в зеркало с отчаянием, жаждал видеть себя совсем другим… Слишком поздно… Поздно. Ах, почему, почему он не сбежал лет на десять раньше! И он пристально вглядывался в своё отражение, с глубоким желанием обмануть себя, поверить, что он ещё может нравиться; придвинулся так близко, что стекло замутилось от его дыхания, и в зеркале он стал казаться моложе…

Он пообедал около Кампо Сан-Анджело в ресторане, из тех, что рекомендовал путеводитель. Ел каких-то мерзких тварей, которые водятся в тине и считаются человеческой пищей только в Венеции, — вкус у них такой же противный, как и та гадость, которой они питаются. Однако сейчас такие блюда соответствовали мыслям Пьера Меркадье, испытывавшего глубочайшую и приятную для него гадливость ко всему на свете, — при таком настроении белое соавское вино показалось ему чудесным, хотя обычно он совсем не любил итальянских вин. Но тщетно он пытался отвлечься от мыслей о Франческе Бьянки. Они преследовали его всю ночь, даже во сне: то она казалась ему воплощённой невинностью, то прожжённой шельмой, то он представлял её рядом с собой обнажённую, и воображение рисовало ему тогда множество соблазнительных подробностей, то даже черты её стирались, и он не мог вспомнить, какое у неё лицо. Он видел её чуть влажные глаза, её маленькие, но совсем не холёные ручки. Она могла принести ему бесценный дар, доказательство, которому каждый мужчина придаёт значение, нисколько не связанное с любовными утехами, — могла отдать свою девственность… Да, если бы она сделала это, стало быть, он ещё может нравиться, и жизнь для него ещё не кончена.

В пустыне бытия, пробегая взглядом от облака к облаку, мы жаждем найти некое небесное знамение, свидетельствующее о самом бытии, ищем в другом существе признание нашей силы, ибо несносно человеку чувствовать себя какой-то соринкой, уносимой ураганом, и нам хочется стать средоточием мира, который исчезнет, когда нас не будет… Я, я, и только я… Я не могу представить себе, что всё это меня переживёт; быть может, после моей смерти останется, как в давние-давние времена нечто вроде опустошённой каменистой степи, хаос, царство неистово бушующих, смешавшихся стихий… Грядущее представляется мне как века варварства, для меня нестерпима мысль, что вот эти дома будут стоять и после моей смерти, что между ними по улицам будут ходить молодые люди, будут бегать дети… Как талисман против смерти, Пьер призывал тень Франчески… Уж не полюбит ли он её? Как знать? Наконец всё заволоклось тьмой.