Пассажиры империала

Пьеру больше не о чем было думать, и Венеция, несравненный город, совсем заполонила его сердце, его глаза, его мечты, чаруя его каждым своим камнем, своими дворцами, переулками, мостами, всем своим обликом, отмеченным сдержанным безумием страстей и таинственностью. Он жил теперь так, словно перенёсся в эпоху катастроф, когда человек не мог опомниться от счастья, что он уцелел после всего пережитого, радовался, чувствуя пульсацию крови в своих жилах, и это ликование наполняло его жизнь до следующего нашествия варваров или извержения вулкана. Иногда Пьер думал, поглядев на свои карманные часы или сосчитав, сколько пробило на башенных часах: «В эту минуту я находился бы там-то или там-то, перед глазами у меня была бы физиономия инспектора или Мейера… Полетта кричала бы, зачем я опаздываю к обеду, — дети хотят есть и прислугу нужно отпустить со двора… Я беспокоился бы, увидев в почте письмо от де Кастро, и ушёл бы в кабинет читать его…» А теперь! Барабанит по окнам проливной, нестихающий дождь, всё вокруг изжелта-серого цвета — цвета времени, в переулках ни души. Пустыня!..

Сколько это будет длиться? Годы или хотя бы месяцы? Так вот к чему его манили те смутные видения, что грезились ему в полусне однажды ночью в прежней его жизни… Теперь понятно, почему он взял на Лионском вокзале билет в Венецию… Стихи Микеланджело: Non veder, non sentir, m’e gran ventura…

Венеция была для него великим, всё отрицающим свершением, как в этих стихах: не чувствовать, не видеть…

II

Ветер вдруг стих, ливень перестал. Пьер выбрался из-под аркад Дворца дожей и, взойдя на мол, остановился у парапета. Какой контраст с остальной частью города: огромный просвет среди зданий странной архитектуры, он тянется до Ботанического сада, захватывая набережную, а справа сливается с устьем Большого канала — и всё свободное пространство занято свинцово-серой водной гладью. Впрочем, в эту минуту внезапного затишья весь мир стал свинцово-серым: и небо, и камни, и море, фальшивое, как фальшива любовь в гондолах. Вдалеке, напротив мола, — остров Сан-Джорджо-Маджоре; его белая церковь словно переговаривается с церковью Санта-Мария-делла-Салюте, блещущей золотыми куполами на самом краю Большого канала. В этом городе-лабиринте, где жители, стиснутые дворцами и лагунами, тоскуют о величии просторов, художники тысячу раз воплощали на полотне эту мечту, эту головокружительную ширь открытого моря и неба над ним. Слишком велико пространство, беспредельность трудно вынести, и Пьера Меркадье охватил непонятный страх, ему вдруг захотелось вновь очутиться на узеньких улицах Венеции, где едва хватит места размахнуться и ударить кинжалом или же пройти человеку с плечами пошире.

Обогнув дворец, он идёт вдоль стены грозной темницы, откуда больше уже не доносятся рыдания, проходит по какому-то горбатому мосту, сворачивает в одну улицу, потом в другую — и обнаруживает, что он заблудился.

Нет ни одного города, где было бы так легко заблудиться, как в Венеции. Кажется, что улица тебе знакома, узнаёшь её, а через десять шагов запутаешься. День был пасмурный, угрюмый, бесчувственные суровые стены, как шоры, всё скрывали от глаз прохожих. Улица неожиданно обрывалась у канала, и прохода по берегу его не было — поворачивай обратно, кружи по другим улицам. Все они похожи друг на друга, и лучше уж не рассчитывать на свою память — ошибёшься и обязательно заблудишься.

Испытываешь то ощущение, которое бывает во сне: «Это я уже видел», и упрямо продолжаешь путь, воображая, что идёшь туда, куда надо. И вдруг всё получается, как у человека, который ночью проснулся в незнакомой комнате и не может сообразить, почему кровать повёрнута изголовьем в другую сторону и откуда взялась возле неё стена, которой раньше не было.

Итак, дождь перестал, и тогда приотворились двери домов, на улице появились прохожие, с подозрением глядевшие на иностранца: грузные женщины в чёрных косынках, худощавые гибкие мужчины, проворные девушки. Все шли очень быстро, как будто хотели обогнать дождь. Слышны были окрики гондольеров, которые проносились по водяной улице, остерегаясь задеть друг друга. Неожиданно Пьер очутился на незнакомой площади. Куда же он попал? Какая-то больница. Оказалось, что это старинная городская больница La Scuola de San Marco ¹⁴, а ведь Пьер воображал, что идёт как раз в противоположную сторону; напротив больничного здания под хмурым зимним небом красовался на мраморном пьедестале кондотьер верхом на коне, — единственном во всей Венеции, и презрительно смотрел на растерявшегося француза, который в последние дни своей молодости очутился в эпохе Ренессанса и был смущён встречей с великаном всадником, казавшейся ему насмешкой, ибо ему-то самому достались только жалкие крохи человеческой мощи.

Уголок этот находился между Сан-Дзаниполо и монастырём Скуола, а на заднем плане протекала Рио-дей-Мендиканти, через которую переброшен мостик, похожий на сложенные ладони; площадь была пустынна и походила на неубранную после старинной пьесы декорацию. Может быть, ещё лежал на ней бархатный берет, который швырнул на землю тенор, желая подчеркнуть трагическую патетику своей арии; может быть, ещё не подняли с каменных плит плащ примадонны. Кондотьер Коллеони! Вот о каком сотоварище мечтал Пьер Меркадье. Он долго смотрел на статую, приписывая кондотьеру все свои мысли. Уж Коллеони-то наверняка презирал людей и ничего не чувствовал, ничего не видел! Пьер Меркадье полагал, что Коллеони и он отлиты из одной и той же бронзы; бывший преподаватель истории во французских лицеях испытывал своеобразную родственную симпатию к этому кондотьеру, одному из завоевателей, попиравших Северную Италию, — чувство, питавшееся кровавыми рассказами, в которых так живо предстают перед нами времена чудесной итальянской мозаики и вероломных убийств. В эти минуты Меркадье одобрял все жестокости прошлого, готов был стать продолжателем ужасных деяний кондотьеров и насладиться господством над людьми.

Он не замечал, что при его появлении на площадь из соседних переулков высыпали маленькие оборвыши с огромными чёрными глазами и теперь подкрадываются к нему сзади, переглядываясь, как заговорщики, и гримасами призывая друг друга к молчанию. Какой-то карапуз лет четырёх, не больше, осмелев, коснулся чернокудрой головёнкой руки замечтавшегося иностранца, и, почувствовав прикосновение его шелковистых волос, Пьер Меркадье прервал свой диалог с Коллеони и опустил глаза; увидев очаровательные и доверчивые детские личики, жестокий завоеватель, в мечтах уже обрекавший целые города огню и мечу, весело рассмеялся. Бесцеремонное попрошайничество смуглого крошки умилило человека, преспокойно бросившего своих родных детей. Ведь Пьера Меркадье трогали в детях чисто физические стороны их существа, которые роднят их с маленькими зверёнышами.

Но лишь только он сунул в карман руку за деньгами, к нему ринулась вся шайка маленьких нищих, они завопили, завыли, устроили свалку, окружили, сдавили его, хватались, цеплялись за него. Сбежалось не менее двадцати попрошаек. И самому старшему было, вероятно, не больше десяти лет. Пьер бросил горсть медяков, — циклон повернул, развернулся, покатился по земле, пошла драка, свалка, но тотчас они возвратились, — и снова слёзы, крики, лукавые, весёлые рожицы, сорок протянутых ручонок… Не надо было давать денег! Вот безумие! Ведь его предупреждали: никогда ничего не давать… А теперь вот они ненасытны: и два и три раза швырнул им мелочи, в карманах уже пусто, а они ничуть не успокоились. Ну, уж это начинает раздражать!.. Вопящая, визгливая толпа ребятишек держит его в плену, они тянутся за ним хвостом, путаются под ногами. Экое дурачьё! Меркадье замахивается на них. Ближайшие прикрывают локтем рожицу и вопят ещё громче. Ох, довольно, довольно!

И в эту минуту раздался голос, свежий звучный женский голос: на головы нападающих, словно град стеклянных осколков, посыпались венецианские бранные слова, и они подействовали на маленьких попрошаек ещё лучше, чем сопровождавшие их подзатыльники и шлепки. Неожиданная помощь пришла от юной девушки, почти ещё подростка, но уже с округлыми формами, полненькой, пухленькой и одетой в чёрное, чересчур длинное платье, как все венецианки из простонародья. Косынка упала у неё с головы, видна густая шевелюра, — чёрные блестящие завитки кудрей тесно, тесно прижались друг к другу — так их много, волосы сзади зачёсаны вверх и открывают гибкую шею. Девочке лет шестнадцать; видно, что бедная. Она по-настоящему дерётся с ребятишками, вся раскраснелась в пылу сражения, и Пьер любуется трогательно чистыми красками её юного личика, такими же нежными, как у самого маленького из этих оборвышей… Она подходит ближе — оба без слов понимают, что надо объединиться, чтобы рассеять шайку ребятишек, и вдруг девушка наклоняется и мигом срывает с ноги туфлю. Попрошайки с воплями разбегаются, увёртываясь от ударов каблучком. И вот Пьер остаётся один со своей избавительницей. Они смотрят друг на друга и смеются.

Вспомнив о косынке, упавшей на плечи, она торопливо покрывает ею голову: видно, неприлично показываться простоволосой незнакомому мужчине; но так как не очень-то удобно ковылять в одной туфле, девушка весьма непринуждённо опирается на руку незнакомца, пробормотав: «Per favor» ¹⁵ — и, пошатываясь, вновь надевает сброшенную с ноги туфлю. Пьер поддерживает её, чувствует близость этой стройной, едва сформировавшейся девочки. У неё нет ни капли кокетливости, а какие огромные глаза! Черты лица мелкие, упрямый подбородок, сердито оттопыренные пухлые губы… Она поднимает на незнакомца глаза, взгляд у неё словно знойное лето, и тараторит быстро, быстро — извиняется, говорит о разбежавшихся мальчишках, неодобрительно встряхивает кудрями и делает короткий реверанс… Вероятно, она ушла бы, если бы он, отвечая ей по-итальянски, не сделал такой забавной ошибки, что девушка невольно расхохоталась и с любопытством поглядела ему прямо в лицо, потом опустила глаза, потом улыбнулась и спросила: «Francese?» Ну, раз он француз, то она раздумала уходить; она сказала с чуть-чуть шепелявым венецианским выговором:

— Вы уж простите нас, мосье. Ребятишки такие невоспитанные, но ведь ужасная бедность… Иностранцы и представить себе не могут, до чего нам трудно удержать их от попрошайничества…

Где же она научилась говорить по-французски? И так чисто, так правильно говорит. Пьер внимательно посмотрел на девушку, явно очень довольную, что ей удалось его поразить. Брови у неё лежат совершенно прямой чертой, и вдруг в них крутой излом к вискам. Она поясняет:

— Мы французы… Мой прадед был солдатом императора Наполеона… По фамилии Блан… А в Италии его стали называть Бьянки…

Трудно разойтись в разные стороны после такой доверчивости, но как же всё-таки держать себя с этой девочкой? Поистине дьявол придумал очень простое искушение для иностранца, целую неделю тосковавшего в дождливой Венеции, — соблазном оказались звуки родной речи и поэзия чужестранного акцента. Пьер Меркадье, немного стыдившийся своего дурного итальянского языка, почувствовал себя свободно и охотно пустился в разговоры. Он поблагодарил девушку за помощь в сражении с мальчишками и весело пошутил над её проворством: как ловко она сбросила с ноги башмачок… Когда девушка снова надевала туфельку, он заметил оборки белой нижней юбки и туго натянутый тонкий чулок. Быть может, в глазах у него мелькнуло что-то странное. Девушка отшатнулась и, молча поклонившись, пошла было прочь. Какая досада!