Пассажиры империала

— А почему же мне нельзя напоминать вам о Франции?

— Да потому что сами вы не француз… Вы — американец, бразилец или что-то в этом роде. И, позвольте мне сказать, когда вы ратуете за Францию против французов, это невольно вызывает улыбку. Надеюсь, вы не обиделись?

— Нисколько. Я и сам нахожу это странным. Но разве я виноват, если французы вынуждают меня к этому. Вы, к сожалению, не единственный. Только и слышишь, как французы бранят и поносят свою родину, сомневаются в её силах, а иногда играют против неё. Нас, иностранцев, это удивляет и, скажу откровенно, огорчает…

— В самом деле? Да вам-то что?

— По-вашему, нам от этого ни тепло, ни холодно? Так вы думаете? По-вашему, нас ничуть не касается и не затрагивает, что там думают о Франции иные французы, для которых их родина очень мало значит… Нет, ошибаетесь! Когда мы в своей стране, очень далёкой стране, думали порой о Франции, может быть, мы видели её в мечтах лучше, краше, чем она есть в действительности, может, создавали очень неверный её образ, но, представьте себе, Франция была для нас символом чего-то большого… очень высокого, очень чистого… благоуханного…

Сложив пальцы щепоткой, де Кастро поднёс их к носу и понюхал, словно душистый цветок. Потом продолжал:

— Вас это удивляет? А ведь таких людей, как я, очень много на белом свете. Таких, которые в молодости мечтали о вашей стране, мосье Меркадье… и связывали с ней идеи, может быть, туманные, но благородные… очень благородные. Свобода, справедливость — слова затрёпанные, но ведь самые драгоценные знамёна — те, которые обратились в лохмотья на полях сражений, не правда ли? Я, заметьте, прекрасно понимаю, что мои рацеи для вас вроде как «волосы в супе», по вашей забавной французской поговорке. Да, да, я вижу. Но я только хочу сказать, что иностранцы нисколько не меньше, чем иные французы, имеют право говорить о благе Франции…

— О, насчёт этого — пожалуйста! Предоставляю вам все права. За сорок лет я столько наслышался о благе Франции, что не питаю особого желания сделать его своей монополией. Сперва была Империя, и наших солдат погнали драться в Мексику и в Италию, — кричали, что это необходимо для блага Франции. А что, спрашивается, оставила нам в наследство Империя, кроме поражения семидесятого года? Да и тут опять кричали: всё позабудьте, всё по боку, только бы сохранить для Франции Эльзас и Лотарингию. Верно? В конце концов Эльзас и Лотарингию Франция потеряла, и мы чувствуем себя от этого нисколько не хуже. Неужели вы думаете, что французам было бы легче дышать, если б розовая краска, которой Франция обозначена на географических картах, опять окрасила бы отнятые у нас департаменты? И, знаете, когда я слышу, как люди хвастаются нашими колониальными завоеваниями, меня тошнит! Колонии! Одних там убивают, а другие мрут от малярии — вот вам колонии! Прикажете мне из-за Франции наизнанку, что ли, вывернуться? Это моя родина, только и всего. Я её себе не выбирал, как не выбирал и цвет своих глаз. Разве можно обратить в святыню голубые или карие глаза?

— Бывает и так. А неужели вы не чувствуете, что Франция не просто страна, где вы случайно родились, а ваше отечество, единственное, неповторимое? Странно, что я это чувствую, а вы нет…

— Да, разумеется, странно… Вы, очевидно, лирик.

— Не думаю. Но когда я чувствую, что те или иные действия французов роняют Францию в глазах всего мира, если б вы знали, как я возмущаюсь! Вот, например, дело Дрейфуса…

Последние слова, вероятно, вызваны были оглушительными криками газетчиков, вопивших на бульваре: «Правда о деле Дрейфуса! Доказательство измены!» Меркадье пожал плечами.

— Ну, это не страшно. Всегда были запутанные судебные дела. Чем это может повредить Франции?

— Как это «чем»? Послушайте, а эти нарочитые потёмки, явное нежелание пролить свет… Совершено беззаконие, правительство ему потакает, а правосудие, как говорится, дремлет… Обе палаты парламента молчат, ни единым словом не отзываются… Генеральный штаб выгораживает преступника. Во всём этом есть что-то гнусное, что-то порочащее Францию… И вы этого не чувствуете? Ведь во всём мире люди потеряют доверие к стране, давшей Вольтера, к стране, которая… Вы этого не чувствуете? Да ведь надо же, чтобы все узнали правду, чтобы рассеялся мрак…

— Ух, какой романтизм! А что они кричат? «Доказательство измены»?.. Пожалуйста, вот вам и правда. Купите газетку, и мрак рассеется. Эй, газетчик!

Иронически улыбаясь, он подозвал запыхавшегося газетчика; тот остановился, прошмыгнул между столиками и протянул ему над запотевшими бокалами антидрейфусарскую газетку. В ней напечатан был «портрет изменника», статьи под крупными заголовками, и на самой середине полосы — факсимиле: точное воспроизведение знаменитого бордеро, написанного размашистым жирным почерком; воспроизведение этого бордеро Меркадье уже видел год тому назад в газете «Матен»; перечень «прилагаемых к сему» материалов, краткое сообщение о гидравлическом тормозе, сообщение о Мадагаскаре, ещё одно сообщение о новом учебнике по стрелковому делу и т. д. Как раз на основании этого документа, который Бертильон в 1894 году признал написанным рукой Дрейфуса, последний и был сослан на Чёртов остров. В публикации не оказалось ничего нового. Многие утверждали, что всё это написано было не Дрейфусом. Поди разберись в этой путанице! Пьер передал газету господину де Кастро.

— Держите, дорогой мой. Вот вам правда, которой вы так жаждали… Мне она обошлась в два су. Не знаю, право, кого я обогатил, кто рассылает этих несчастных газетчиков выманивать у простофиль медяки за такую сенсационную новость… Меня это дело нисколько не волнует, хотя вчера из-за него выбили окна у моего коллеги Мейера, превосходного пианиста.

Де Кастро не мог бы, однако, заявить о таком же равнодушии. Развернув газету, он с жадностью впился в неё взглядом. Он что-то бормотал по-португальски, кусал свои усы. Отодвинул стул, для того чтобы свет лучше падал на страницу, отставил газету подальше от глаз, потом опять придвинул, прищёлкнул языком.

— Вот уж не думал, — сказал Меркадье, — что это вас так заинтересует.

Де Кастро поднял голову и посмотрел на собеседника. Он явно был потрясён, сидел, раскрыв от изумления рот, и словно внезапно очнулся от сна.

— Что за чудеса! — пробормотал он, как будто разговаривая сам с собою.

Вспомнив вдруг, что он не один, стал извиняться:

— Знаете, ведь это поразительный случай.

— Да что такое? — спросил Меркадье.

— Этот почерк… Видите? Ах, вам он, конечно, ничего не говорит, вам этот почерк не знаком… А мне, дорогой Меркадье, этот почерк очень хорошо знаком. Так хорошо знаком, что я ошибиться не могу. Нет, не могу! Я его давно знаю. Знаю и человека, который так пишет… Да неужели это возможно? Значит, это он всё сделал… А значит… Это безусловно… Значит, другой-то ни при чём…

— Извините за нескромный вопрос…

— Я должен ещё сравнить. Ничего нет проще. У меня пятьдесят, нет, целая сотня его писем… Простите, ради бога, вы, наверно, думаете, что я сошёл с ума… Но поставьте себя на моё место. Вы передали мне эту газетку, в ней воспроизведён документ, написанный рукой изменника Дрейфуса. И вдруг я узнаю почерк. Узнаю почерк. Это почерк моего клиента, моего бывшего клиента, с которым я вёл дела многие годы. Он ещё остался мне должен… Извините, я страшно взволнован. Но чем больше я вглядываюсь, тем больше у меня уверенности. Поймите же, дорогой мой, я так хорошо знаю этот почерк, что, бывало, по утрам, когда мне приносят целую груду писем, я сразу же откладывал в сторону конверт, на котором адрес написан был этим почерком, — я знал, что это от майора…

— Майора? Какого майора?

— Майора Вальсен-Эстергази.

— Ну и что же?

— Да послушайте, ведь это значит, что Дрейфус невиновен! Вы не поняли? Значит, всё это Эстергази подстроил… Надо сообщить судебным властям… Эстергази!

Пьер с удивлением смотрел на маклера. Как он вдруг всполошился! Вот уж нельзя было от него ожидать! Люди зачастую совсем другие, чем мы о них думаем. А ведь ему-то что? Не всё ли ему равно, как фамилия преступника — Дрейфус или Эстергази? Фамилия майора что-то напомнила Пьеру Меркадье. Но совсем из другой области.