Пассажиры империала

Пьер посматривал на открытый нож. Странно, как изменился характер опасности, — она сделалась более волнующей, влекущей, жгучей, с той минуты как стала связана со случайностями карточной игры. От Пьера Меркадье не ускользала нелепость положения, но почему же он оставался тут, когда прекрасно мог встать и уйти? Он принимал все условия своего приключения. Беспрекословно! Может быть, это извращённость. Напечатают в газетах: «Убит в Венеции». Пускай. А всё-таки щекочет нервы! Дешёвка? Пускай. Но карты гипнотизируют. Старые, истрёпанные, с оборванными углами. Пускай. А что же это значит? Моя карта бита. У меня туз, у него вдруг козырь…

За окном шумел дождь, в комнате неумолчно бормотал Анджело. О чём же думал Пьер под этот двойной аккомпанемент? Ему представилось, как он сидит утром у себя дома за завтраком и не слушает болтовню Полетты; дети прощаются и уходят в школу, а он ещё не обут — сущая мания! Сидит в ночных туфлях, держит в руке рожок для надевания ботинок, на столе перед ним газета… Анджело взял прикуп… В газете напечатаны цифры… колонки цифр… На бирже тоже азартная игра… Только посложнее, чем эта… Он вёл игру всю жизнь… Внимание! Перед Анджело карта, передо мной карта, — сейчас решится исход партии. Анджело переворачивает карту, это дама треф, похожая на Бланш. Пьер кладёт руку на свою карту… Смертельную карту… Медлит. Так это Бланш принесёт ему смерть? Он приподнимает уголок карты, заглядывает из-под низу. Лампа светит слишком слабо. Боже мой! Всё поле белое. Значит, это не фигура! Он разом переворачивает карту… Червонный туз! Анджело отталкивает нож.

— Стало быть, ты не умрёшь от моей руки… — говорит он.

Какой демон вселился в Пьера Меркадье? Ну, что же ты? Вставай и уходи, болван, раз тебя не удерживают. Так нет, не тут-то было! Он выпрямился, берёт со стола карты, тасует их, перетасовывает и говорит насмешливо, но взволнованно, хриплым голосом:

— Давай ещё сыграем? Ты ставишь нож, а я луидор.

Безумие со всех точек зрения! На стол падает монета достоинством в двадцать франков, и блеск золота, по-видимому, задел Анджело за живое.

— Ты у меня сестру украл… Ты у меня свою жизнь выиграл… а теперь вздумал искушать меня своим золотом?

Меркадье сдал карты. Был уже обеденный час, но партнёры как будто нарочно затягивали игру, чтобы подольше не возвращаться домой. Пьер уверил себя, что больше всего на свете ему хочется завладеть вот этим ножом, который чуть было не всадили ему в сердце. По правде сказать, с того мгновения, как он открыл червонного туза, самый смысл игры изменился; азарт сливался теперь с жаждой господства, которую иной раз испытывал Меркадье, словно бы это и не он чувствовал, а кто-то другой в нём, быть может, его далёкие предки. Неизвестно, отчего ему опять пришли на ум те же мысли, что и тогда, перед памятником Коллеони. Он смотрел на своего жалкого партнёра, на слабосильного и пьяного юнца, и настоящий вихрь злорадства поднимался в пустыне его одиночества. Ведь одиночество-то осталось. Никуда от него не денешься. Всё равно вернёшься к нему, словно к самой милой любовнице.

Но тут — игра… все понятия переворачиваются — осторожность, безделье, жизнь… Всё воспринимается по-иному, все пропорции меняются… Игра — арена борьбы в одиночку. Ведь игрок всегда борется в одиночку.

Противник, с которым он вздумал померяться силами, для него всё равно, что море для пловца, это уравнение в человеческом облике, которое нужно решить, — но отнюдь не такой же человек, как ты. И всё же, сражаясь с этим противником, обманываешь чувство одиночества, как обманывают чувство голода, чувство страха…

Всякий, кто поглядел бы, как этот бывший учитель истории мечет карты в задней комнате венецианского кабачка и жаждет только одного — выиграть нож у несчастного, пьяного парнишки, изумился бы выражению дикого злорадства на его лице и подумал бы, что перед ним сумасшедший или, по меньшей мере, слабоумный.

Ведь никому не известно было, что в жизни Пьера Меркадье настал переломный момент, к которому постепенно привели все этапы его существования, никто не догадался бы, какое важное, ещё плохо осознанное Пьером значение имеет этот момент, независимо от окружающей обстановки, от всего, что происходило в этой каморке, независимо от всех слов и действий игроков.

Игра, несущая с собою сумбур и головокружительно острые ощущения, вторглась в его жизнь нежданно, из-за нелепого и ничтожного случая, но в ней была своя властная логика, своя мораль и оправдание. Пьер Меркадье выиграл нож, и теперь ставкой была получка Анджело. Сорок лир, весь заработок за неделю работы в мастерской, понемногу ушли из кармана Анджело… Разумеется, выиграть эти деньги у сумасбродного юнца, лишить его куска хлеба — дело довольно жестокое, и удачливому игроку минутами было стыдно… Но ведь главное-то, главное вовсе не в деньгах… Что для Пьера Меркадье какие-то жалкие сорок лир? Всё равно что лущёный горошек на углу стола. С такой же лёгкостью он согласился бы сыграть и на этот горошек. Главное было в том, что он понял, в чём сила игры: игра — это способ убежать от самого себя и от других. Игра! Слово это вертелось и блестело, как стеклянный шарик при ярких огнях. Слово это преследовало и пленяло Пьера… Голова у него кружилась не от этой смехотворной партии, а от мыслей обо всех будущих партиях, обо всех азартных играх, в которые ему предстоит играть…

Вдруг Анджело, как скребком, провёл ребром ладони по столу и смешал карты.

— Вы что думаете?.. — крикнул он. — Думаете, вы всё у меня отняли? И сестру и получку?

На пороге появилась служанка. Анджело одной рукой показал ей на бутылку, другой собрал со стола карты.

— Нет, врёшь… Я ещё могу сразиться с тобой. Всё отыграю — и сестру, и получку, и нож… и твою жизнь… Смотри!

Он порылся в кармане и бросил на стол что-то металлическое и блестящее: обрезки золота и два маленьких бриллианта.

— Вот? — прошептал он. — Украл! Понимаешь… украл! Не одному тебе красть… наших сестёр… Ты, что ж, думаешь, можно жить в нищете и каждый день, каждый день чеканить золото, золото, золото? Я и украл. Да это пустяки. Я украду побольше… Буду таскать как сорока… и прятать в свою кладовую… У меня кладовая… наверху, в пустых комнатах… Там, где я вас застукал.

Он расплакался, всхлипывал, шмыгал носом, смешал карты.

— Погоди, — заговорил он наконец. — Ставлю бриллиант против ста лир. Тебе прямая выгода, ты ростовщик… Клади сто лир…

Он подвинул пальцем и положил перед собой маленький бриллиант без оправы. Меркадье замялся, но всё-таки достал из бумажника сто франков. У Анджело заблестели глаза. Началась новая партия. Анджело бормотал:

— Донести на меня ты не можешь… Я скажу, что это ты подговорил меня украсть… и я принёс сюда золото и бриллиант, как мы условились… А то как ты объяснишь наше знакомство? Богатый турист сидит с подмастерьем-ремесленником в такой час в кабаке. Это в Венеции-то! Подозрительно! Вот что, самое малое, скажут люди… И мне поверят…

Вся эта болтовня была нисколько не лучше разглагольствований Полетты по поводу остывшего кофе, но кража, даже такая убогая кража, придавала картёжной игре характер разгрома всех моральных устоев, в котором Пьер Меркадье чувствовал потребность такую же властную, какой бывает у иных потребность в чистом воздухе. Ведь он и сам совершил кражу, верно? Обокрал жену и малых детей. Все его деньги — добыча грабителя. Впрочем, большие деньги — всегда грабительские. Но здесь-то, по крайней мере, всякие лживые оговорки исчезали — надо всем господствовал закон игры, всё преобразующий, всё очищающий, как пламя. Согласно этому закону, который является всеми признанной условностью, Пьер мог спокойно приобрести в игре краденые бриллианты: ведь карточный долг — это дело чести, не правда ли? Одна карта бьёт другую, выбрасывают стаканчиком кости, — собственность исчезает, долой проклятие труда, случай дарит деньги и случай их поглощает; больше нет ничего устойчивого, всё в мире разлетается, ускользает… Ах, азартная игра! Она разбила все заповеди морали. Впрочем, эти заповеди умели только осуждать её, не думая о той силе, что таится в ней, о силе, которая переворачивает у человека всё нутро и влечёт его к азарту. Проклинайте, проклинайте, а сколько ни старайтесь, всё равно люди всегда будут играть.