Пока, заяц

— Помню я всё, конечно, — я произнёс и заулыбался.

К Олегу подошёл близко-близко, дыхнул на него прокуренным воздухом, за шею его схватил своей лапой, своим лбом к его лбу прижался и сказал:

— Помню. Я всё помню, слышишь? Всегда помнить буду. Слышишь ты меня, нет, боров? Никогда не забуду!

На последних словах голос слегка задрожал. Я хватку ослабил и по плечу Олега похлопал.

— А чего ты обзываешься-то? — он обиженно пробубнил и шею себе начал тереть. — Я же не обзывался. У меня вообще-то сегодня свадьба.

Дрожащими руками я достал телефон из кармана, зашуршал длиннющим списком файлов в галерее и замолчал на минуту. Нашёл тот самый ролик, включил его и телефон повернул к ним экраном. И их удивлённые морды быстро к нему прилипли, застыли в ностальгическом умилении и замолчали.

А из динамика знакомые голоса зазвучали, голоса, которые на всю жизнь золотыми буквами у меня в памяти отпечатались, которые жить со мной, дышать и помнить будут, пока я по этой земле хожу:

— Олег Ветров, что вы хотите сказать будущему себе?

— Витёк, съебись, а!

— Аня, ты только позвони мне, как доедешь, ладно? Анечка, моя любимая, самая хорошая. На тебе все мои деньги, ключи от квартиры, вот тебе ещё яйца мои, тоже с ключами.

— Вот такие вот у нас, короче, полевые сборы в кадетской школе. Ноябрь, две тысячи четырнадцатый год.

— Помоги мне, а, Витёк!

Ролик закончился, а их лица всё так же светились искренним изумлением. Будто сами уже всё забыли, будто и не помнили даже никогда, как будто не было всего этого и как будто не их детские голоса только что звенели в моих дрожащих руках.

— Помню, помню, — я повторил довольно и убрал телефон. — Ещё кое-что, кстати, помню.

Я достал из кармана холодный свёрток бумаги и протянул Олегу в его распухшую толстую ладонь.

— Чего это? — он спросил меня и заулыбался.

Он свёрток раскрыл и вытащил зелёный кусок пасты, которой мы в кадетской школе пряжки на ремнях натирали, когда дружно втроём собирались в общей комнате и под холодный вой метели за окном терялись в моментах зелёной юности. Юности в алых погонах, юности, которая с воем той самой метели будто бы испарилась, словно и не было её никогда.

— Ешь давай, — я сказал Олегу и по спине его громко похлопал. — Чё? Думал, что забуду?

Он пасту в руках покрутил, губы надул и на меня посмотрел жалобными глазами.

— Я ведь сегодня жених, — сказал он. — Потом, может, как-нибудь? В другой раз?

— Подарок тебе на свадьбу, — усмехнулся я. — Делай, чё хочешь.

От их глупого и родного смеха будто дрожь наконец-то прошла, и сердце в грудине больше не трепыхалось, колокольчиком неспокойным не звенело, и дыханье не перехватывало. Легче и свободнее задышалось.

Мы вернулись в душную суматоху свадебного застолья, и в глазах опять заискрило светомузыкой. Уши оглушительным рёвом колонок наполнились, воем пьяных песен тёток за столом и далёким звоном железных ложек в тарелках с горячим.

Тёмка на самом краешке стола вдруг сверкнул своей белой рубашкой и телефоном в руке. К уху его поднёс, разговаривал с кем-то. Лицо его замерло в задумчивой тихой гримасе, застыло в озадаченных размышлениях. Стоял и будто кого-то слушал, глазами бегал и тихо кивал, пару раз рот открыл и будто бы что-то сказал. Отсюда не слыхать, музыка орала так сильно, что даже в груди вибрации разливались.

— Артём! — крикнул я с другого конца зала, и мой голос вмиг растворился в хрипящей мелодии из колонок.

Тёмка ничего не ответил, телефон спрятал в карман, засуетился и с места куда-то сорвался. Сквозь толпу побежал, тёток чуть ли руками не растолкал аккуратно и исчез за обшарпанными деревянными дверьми.

— Куда это он у тебя полетел? — спросил Олег.

— Ну, бандит ушастый, а, — вырвалось у меня.

И тут же вслед за ним подорвался: аккуратно протискивался между танцующими людьми, лавировал между официантками с горячими тарелками и чуть не оглох, когда пронёсся у выхода мимо дрожащих колонок.

Я громко распахнул деревянную дверь и выбежал коридор. Замер на холодном советском бетоне, глазами забегал в разные стороны, ушастого искал среди гардеробных вешалок, колонн и афиш о грядущих мероприятиях. Нигде его не видать. Куда так быстро мог удрать?

И опять в груди всё затрепыхалось, всю тушу в чёрном костюме скрутило холодным ужасом. Ноги сделались ватными, руки за стены стали хвататься, а задница сама будто плюхнулась на старую деревянную скамейку.

— Тёмка… — жалобно вырвалось у меня, и голос мой зашелестел шёпотом эха в серых толстых стенах.

По всему дому культуры будто бы пробежался и разжёг воспоминания в моей распухшей тупой голове.

***

Шесть лет мне тогда было.

С мамой шагали по глубоким сугробам в лабиринтах избушек нашего частного сектора. Сверкающим снегом хрустели и двигались в сторону дома, где отец баню уже растопил, где дым из трубы обжигал холодное небо белым пушистым облаком. Шумно было вокруг, собачий лай перемешивался с воем метели. Маленькие глупые уши сдавливало тугой пышной шапкой с помпоном. А поверх ещё капюшон был, мама мне его натянула, когда с автобуса у «Лагерной» вышли.