Пока, заяц

— Если б на собачьей выставке участвовал?

— Да?

— И если бы собакой был, да?

— Да ну я не знаю, Вить, — он рассмеялся и плечами пожал. — Ты сам придумал, а теперь у меня правила игры спрашиваешь.

Сам меня рассмешил своей яркой улыбкой, взгляд свой смущённый увёл и опять лицом мне уткнулся в пиджак.

— Ладно, допустим, да, был бы я собакой, — сказал Тёмка.

— Ушастой? — уточнил я.

— Да, ушастой. Ушастой собакой. Спаниелем каким-нибудь. Дали бы мне первое место, если бы я был ушастой собакой?

— Конечно, дали бы. Всех бы там болтовнёй своей утомил, точно бы дали.

— Ну, Вить.

— Выбора бы им не оставил, — и я вдруг стал его дразнить. — Бу-бу-бу, бу-бу-бу. Товарищи жюри, а помните, как там у Букиных в одной серии было? — А потом вообще громко затявкал: — Гав! Гав! Я Артём-терьер Мурзин-шнауцер! Гав! Гав! Я люблю Дона Блута и «Все псы попадают в рай» смотреть люблю!

И зал моим громким смехом взорвался. Тёмка только не смеялся, улыбался немножко в лёгкой неловкости и на меня смотрел исподлобья.

— Ну, Вить.

— Точно бы тебе первое место дали, если бы псиной был.

Развеселиться уже должен был, а всё равно хмурый какой-то кружился со мной в сладостном танце. Шмыгал так тихо-тихо, чтобы я не заметил, чтобы вопросами его не стал допытывать.

Аккуратно лапками в чёрных ботинках перебирал по сухому изношенному паркету, то шаркал, то громко топал, а у самого во взгляде тоска и печаль поселились. Талые снежинки засверкали в лучах киловаттного света, крохотными янтарными каплями заискрились в родных и глупых глазах.

— Чего ты плачешь, ну, Тёмочка? — прошептал я. — Чего ты? Здесь же я, тут. Ты самый умный у меня, слышишь? Точно поехать заслужил. Понял?

Он испуганный взгляд на меня вскинул, шмыгнул разок и тихо спросил:

— Думаешь? Думаешь, заслужил?

— Заслужил, ещё как. Больше всех на свете. Какого-нибудь косомордого-очкастого взяли вместо тебя. Да? А зайцев красивых, пушистых и кудрявых не берут. Да ведь? Кому такой нужен, скажи? Мне только нужен.

Сам со своих слов рассмеялся и в румяную щёчку его звонко поцеловал.

— Родной ты мой, господи, — сказал я и крепко прижал его к себе, жгучим теплом его дыхания ошпарился в самую грудь, где рубашка выглядывала под пиджаком.

— Прости, что замучил тебя с этой Америкой, Вить, — он пробубнил еле слышно. — Стыдно так.

— Нет.

— Чего нет?

— Не прощу никогда, — я ответил и снова смехом взорвался. — Простил уже, простил, Тём. Забыли. Всё.

Всё на свете сделаю, чтобы только здесь со мной счастлив был. И огни Химсорбента нашего для него Нью-Йоркским Бродвеем засияют. И Кама Гудзоном засветится в мутных переливах. Мечты его ушастые с калифорнийских золотых холмов к нам сюда перенесу.

И не отпущу никогда-никогда, так и буду к себе прижимать крепко-крепко и родным теплом согреваться.

— Заяц, — я шепнул ему на ушко и ещё крепче за руку его схватил. — Хочешь, на море с тобой летом поедем? Вдвоём только? В купе на двоих, чтоб никого больше не было? Хоть на месяц? Я сам заработаю, понял? Сам за нас заплачу. Отдыхай только, ладно? Радуйся со мной рядышком и улыбайся почаще, Тём. Ладно?

— Ладно, — тихо сказал он и моськой опять утопился у меня в пиджаке.

— Правда, что ли? Поедешь?

— Поеду. Раз уж приглашаешь.

Музыка на первом этаже стихать и не думала, громко звенела и отзывалась в грудине мощными волнами. Будто для нас с ним играла на весь дом культуры.

Тёмка ладошку свою просунул в мою, руку вытянул в сторону и на кольцо моё посмотрел. «Спаси и сохрани» выпуклыми серебряными буквами переливалось в янтарном тёплом сиянии. Его рука только пустая была, гладкая такая и ровная, ни царапин, ни мозолей. Ни колечка. Совсем какая-то голая, одинокая даже.

— Когда-нибудь, Тём, — сказал я и на кольцо у себя на пальце глянул. — Когда-нибудь.

— Что когда-нибудь?

— Всё ты понял. Вот зачем опять мучаешь, а? Понял же?

— Понял, — он ответил и хитро заулыбался.

— Тебе тоже такое кольцо надо, — сказал я и по его ладошке провёл большим пальцем. — Сам не покупай. Я тебе подарю как-нибудь. Тебе золотое или серебряное больше нравится?

А он плечами пожал и спросил неуверенно:

— Да зачем мне?

— Чтоб и у меня, и у тебя было. Здорово же?

— Как два брата-акробата с тобой будем ходить.

— Ага, — заулыбался я и в глазки его яркие посмотрел. — Точно. Как ты это назвал-то? Кольцевая композиция?

Тёмка посмеялся:

— Это немножко сюда не подходит. Кольцевая композиция — это про сюжет, про структуру повествования, как тебе объяснить…

Я указательный палец ему на рот положил, ошпарился теплом его губ и тихонечко зашипел:

— Ч-ш-ш-ш. Болтаешь так много, обалдеть.

Голова будто совсем унеслась в невесомость куда-то, мысли кипящие в танце растворились, как специи в ядрёной лапше. Совсем выпускать его не хотелось из тёплых объятий, вцепиться сильнее только хотелось и держать за руку, пока музыка на первом этаже не закончит играть.