Пока, заяц

— А ты прям сильно хочешь съездить? — я спросил его. — Сколько там надо, чтоб на две недельки хотя бы катнуть, я ведь… я ведь даже не смотрел никогда, вопрос этот не изучал. Дорого, что ли?

И Тёмке глянул прямо в глаза, всё ответа от него ждал. Думал, цену мне назовёт. Не назвал. Совсем ничего не сказал мне.

— Да пофиг, — я усмехнулся и махнул рукой. — Господи, что говорю-то, а? Заработаю. Хоть миллион, ерунда какая. А ты зато счастливый ведь будешь, да?

Я застучал ботинками по сухому обшарпанному паркету, поближе к нему подошёл, за плечи его аккуратно схватил и спросил:

— Куда ты там всё хотел? В Нью-Йорк или куда?

— Никуда я не хотел, Вить, — Тёмка тихо ответил мне. — Учиться просто хотел и всё.

Я ещё крепче плечи его сжал, ещё плотнее к нему приблизился и прошептал сквозь густые сопли:

— А здесь? Здесь тебе учиться у нас кто не даёт, а? Родной ты мой, ну? Кто не даёт-то? Учись-знай, чего ты? Оценками меня радуй, маму свою тоже радуй.

И опять я не выдержал его грузного взгляда, ноги опять меня сами понесли в другой конец зала. Ботинки так громко по полу цокали, весь зал звуком моих шагов вдруг наполнился. А глаза ещё сильнее начали таять, не слезами уже заполнялись, а тугой жгучей смолой как будто.

Я спиной к нему повернулся и руки важно сложил на груди. Взглядом застыл у маленькой деревянной сцены в самом углу. На сцене пианино стояло, колонки огромные, ростом с Ромку, и несколько осветительных приборов. Серо-синие киловаттники, такие же, как в «Киносдвиге», с какими уже приходилось у Вадима на съёмках работать.

— Витька? — Тёмка сказал негромко и обувью скрипнул по деревянному полу. — Ты правда хотел, чтобы я не поехал?

А у самого в голосе горечь и слёзы звенели, слышно их, как бы он ни старался.

— Мгм, — я ответил и губу закусил. — Сильно так хотел, даже стыдно. И в монастыре тогда про это молился. — Я лицом к нему повернулся и усмехнулся негромко: — Смешно так. К одной иконе подошли тогда друг за дружкой, совершенно разные вещи с тобой просили, противоположные даже. Представляешь, что бог в тот момент подумал? Подумал, наверно: «А чего мне делать-то, кому помогать?».

И я тихо засмеялся, на Тёмку глянул улыбчивыми глазами, сам вдруг себя одёрнул и зашептал, прижимая крестик на груди под рубашкой:

— Господи, прости, господи, прости.

Тёмка захлюпал сквозь слёзы:

— С чего ты взял, что я об этом просил, Вить?

— А тогда о чём?

Я подошёл к нему, за воротничок жилетки его аккуратно схватил и малюсенькую нитку убрал с его чёрной красивой бабочки.

— Просто, — Тёмка ответил и плечами пожал. — Смотрел на тебя всё время, особенно после армии. Как ты весь… по маме… Понимаешь, да? И не хотел, чтобы тебе плохо и больно было. И я тогда подошёл к иконе и подумал…

Тёмка не выдержал и разревелся, глазами не мог солёные горячие ручейки остановить на своём лице. Скорчился весь и нахмурился, изо всех сил старался, но печаль всё равно взяла верх.

— Чего подумал? — я спросил его шёпотом. — Что попросил, Тём?

— Нельзя же говорить, ну, — он сказал еле слышно и шмыгнул.

— Это не лампа с желаниями. Ты у бога просил, понимаешь? Что просил, скажи?

— Попросил, чтобы ты не расстраивался и не плакал больше. Я там где-то читал что-то про мир на душе, про покой. Не помню уже. Специально перед нашей поездкой в монастырь читал. Всё уже забыл, даже не спрашивай.

Я задумался на секундочку, брови нахмурил и сказал:

— Так мы же к иконе подходили, которая с учёбой помогает. «Прибавление ума» называется, забыл? Её ведь об учёбе только просят.

— Да? А я же не знал, Вить, — сказал Тёмка и в воротник моего пиджака вцепился холодными пальцами. — Я думал, что о чём хочешь можно просить. Прости. Поэтому, наверно, и не сработало. Поэтому, наверно, и плачешь до сих пор.

Я вдруг заулыбался, глаза рукавом вытер и сказал ему:

— Не сработало, Тём? Сработало ещё как.

И крепко-крепко его обнял, спину его дрожащую в старой серой жилетке сильно зажал своими руками.

— Знаешь, как сильно сработало? — спросил я и в глаза ему посмотрел. — Здесь же, рядышком со мной стоишь и не уезжаешь никуда. Вот же душевный покой и мир, который ты и просил. Всё ведь на месте.

Я вдруг над ним рассмеялся и за уши его тихонько подёргал:

— Глупый такой, не могу я, ух, батюшки. Даже икону у меня перепутал, ты посмотри, а? Уши отрастил, а ума-то всё нет, ой.

— Ну Вить, — он жалобно протянул, а сам заулыбался.

Я опять его обнял, по спине тихонько погладил и прошептал:

— Тише, тише, всё.

И так хорошо мне снова вдруг сделалось. Спокойно и сладко.

Великую долину будто снова нашёл.

— Тёмка! Я здесь, у нас в Верхнекамске, эту Америку сраную тебе подарю! Слышишь ты меня, нет? — я его ещё крепче к себе прижал, за ушком погладил и добавил: — Заяц ты мой… тупой… лопоухий… какой тупой-то, мамочки, сил-то моих нет, господи… батюшки.

— Вить? — зашептал Тёмка, прижавшись к моей груди. — Ты чего?

— Прости, прости, ладно? Сам я тупой. Врежь мне, хочешь? Ну?