Пока, заяц

— Не буду я тебя бить.

Тёмка подошёл к скульптуре балерины в далёком углу зала, посмотрел на её отломленный нос, шершавую белую поверхность её гибкого тела потрогал любопытной рукой и тихонечко заулыбался.

— Так на бал к тебе в школу тогда и не сходил, — сказал он с нотками сожаления в голосе.

— Так давай прямо тут и наверстаем.

Я вышел в самый центр просторного зала и глянул на белые переливы света в пышных люстрах. Так ярко сияли, что аж глаза заслезились. Неромантично совсем, свет бы потише сделать.

Я добежал до двери, щёлкнул выключателем и оставил гореть одну маленькую люстру в самом углу. Большущий зал сразу же зашептался полумраком, окна под бордовыми бархатными занавесками засияли оранжевым светом уличных фонарей.

— Темно, — прошептал я и, прикусив губу, осмотрелся.

Взглядом вцепился в световые приборы на маленькой сцене, заулыбался и к ним подбежал. Четыре высоких киловаттника, серые, с синими полосками, стояли на старых исцарапанных ножках, а на боку висели смотанные в толстенный клубок провода.

— Ты чего это? — он спросил меня осторожно и подошёл к сцене.

Я стянул моток проводов с одного прибора и стал искать розетку.

— Не боись, — сказал я. — Ты знаешь, что это Вадима приборы?

— Нет. Как это Вадима?

— Да он мне сам тогда сказал, что сдаёт их в аренду для ДК Ленина, когда у них всякие мероприятия тут проходят. Вон, смотри-ка.

Я заскрипел «головой» киловаттника и развернул её лампой в сторону Тёмки. На поцарапанный серый корпус ткнул пальцем и кивнул.

— Видал?

Тёмка пригляделся и прочитал вслух надпись, наспех намалёванную белой краской:

— Киносдвиг.

— Понял теперь? — довольно спросил я и потащил провод к розетке.

— Понял. Ничего себе.

— Ну-ка, зажмурься. Лучше вообще отвернись.

Тёмка руками глаза закрыл и заулыбался. Я воткнул толстый провод в розетку через переходник, и прибор в ту же секунду ярко вспыхнул строгим лучом тёплого желтоватого света. Башка у киловаттника вмиг раскалилась, я даже запах деталей и жжёной пыли почувствовал.

— Открывай, — сказал я и спрыгнул со сцены.

Он глаза открыл и осмотрелся, разинув рот. Стоял в полумраке огромного бального зала в ровном пятнышке рыжего света из студийной аппаратуры.

— Красиво как стало, — прошептал Тёмка. — Как будто и не в зале уже.

Я подошёл к нему поближе и хитро спросил:

— А где?

— Не знаю. На сцене как будто.

— На сцене, точно. А на сцене танцевать надо, понял? Вставай давай.

Я схватил его за руку, холодом его кожи обжёгся, а Тёмка ладонь дёрнул и смущённо опустил голову.

— Я же танцевать не умею, Вить, — он тихо сказал мне.

— Не ной. Как тогда, у меня дома. Помнишь? Хорошо ведь тогда танцевал?

— И кровь потом из носа пошла.

— На турник не будешь лазить, — усмехнулся я. — Давай, иди сюда.

Я опять протянул ему руку и почувствовал на спине жар киловаттного света. Хорошо светит, воздух вокруг только так раскаляет. На студии, когда несколько штук таких работают, весь павильон парилкой становится.

— Зафростить бы его, конечно, — пробубнил я и глянул в сторону прибора.

— Так пойдёт. Давай, как ты там хотел потанцевать?

А внизу как назло музыка вдруг затихла и аплодисменты загромыхали. Тамада что-то пробубнила в микрофон неразборчиво, и первый этаж опять музыкой громкой взорвался. Трубные инструменты сначала пошли, а потом и барабаны застучали.

— Сам бог потанцевать как будто велел, — он прошептал смущённо.

— Почему?

— Это же песня «Хочешь я в глаза» в исполнении Нины Бродской.

— Это которая в заставке у Букиных играет? — спросил я, а Тёмка кивнул. — Точно бог велел. Давай, хватайся за меня.

Наши с ним руки сцепились родным жгучим теплом, Тёмка вторую руку свою аккуратно мне за спину завёл, голову чуть-чуть опустил и так прямо замер. В самую грудь мне дышал дрожащим тёплым дыханием. Я чмокнул его в макушку, и затоптался на месте, и его легонечко дёргал за руки, чтоб понимал в какую сторону двигаться.

— Вот, видишь, как хорошо получается, — приговаривал я, и вдруг чуть ему на ногу не наступил. — Расслабься ещё немножко, ладно? За мной повторяй.

— Ладно, — он тихо ответил мне прямо в грудь, не поднимая испуганных глаз. — И так всегда за тобой повторяю.

И закружились мы с ним, как в вальсе в кадетской школе. Только в школе всё наигранно было, пусто и без души. Девку какую-то незнакомую хватаешь за талию, вертишься с ней по залу, на других пацанов с дамами смотришь вокруг. А у самого нигде ничего не ёкает, родным теплом сердце не согревается, кудрявым пухом в самый нос не щекочет.

То в одну сторону с ним повернёмся, и перед глазами весь зал пронесётся с белыми потрескавшимися колоннами, то в другую сторону, и окна с бархатными занавесками проплывут мимо нас. И полумрак вокруг приятный такой и тёплый, уютный, родной и домашний, и музыка с первого этажа сладкая льётся. Бьёт в самое сердце каждым слово и рифмами душу в бараний рог скручивает беспощадно.

— … кто тебе сказал? Ну кто тебе сказал? Кто придумал, что тебя я не люблю?