Пока, заяц

Губы сами, будто не слушаясь, скользнули по его бархатной шее, жгучим пьяным теплом его мягкую кожу ошпарили. Тёмка глаза закрыл и громко вздохнул в сладких мурашках, трясущейся ручонкой в постельное бельё вцепился и ноги слегка в коленках согнул. Я замер над его дрожащими губами, сам закрыл глаза на секунду и шустро скользнул языком по его подбородку. Своими губами в его губы вцепился, затянул его в хмельном водовороте и разжёг изнутри пьяным пожаром.

— Заяц мой, — прошептал я над его испуганным лицом. — Вкусный какой ты у меня, да?

— Да, — Тёмка ответил и засмущался.

Я приложился своим горячим лбом к его холодному лбу и тихо сказал:

— Я орать сейчас буду. Хочешь? Хочешь, на весь дом заору, что ты мой заяц?

— Не надо, — обеспокоенно прошептал он и сам меня в губы лизнул.

Опять весь засмущался и рассмеялся, как дурачок.

— Ты только не обижайся, ладно, что я напился? — сказал я негромко.

Тёмка головой помотал, не буду, мол, обижаться, ладно.

— Мне ведь можно сегодня, Тём.

— Почему можно?

— Ну как, почему? — ответил я ему и захохотал. — Вчера на том самом месте с тобой побывали. И… Ты никуда не уезжаешь. Да ведь?

Я запустил руку в его пушистые волосы, в макушку его поцеловал и тихо добавил:

— Со мной останешься. И не надо будет к твоей маме переезжать.

Руки под тяжестью пьяного тела вдруг задрожали. Я на спину опять плюхнулся, растянулся весь на кровати, свисая ногами в тонких носках с самого краешка. Глаза на секунду закрыл и с головой растворился в сладкой пучине, в пряность небытия безвозвратно обрушился. Тёмкин облегчённый выдох над ухом послышался. Он вскочил с кровати, постельным бельём громко зашелестел и меня тёплым одеялом накрыл, даже ноги, торчащие на краю, мне окутал.

— Спи, Вить, отдыхай, — прошептал Тёмка и по животу меня приятно погладил.

Я вдруг вскочил с кровати, одеяло скинул на синий ковёр и громко потянулся, стоя на двух ногах. Комната вокруг завертелась в мутной реке, и я чуть на пол прямо не рухнул.

— Вить, ложись, куда собрался опять? — забеспокоился он, подбежал ко мне сзади и руки заботливо на плечи мне положил.

Я зашуршал ногами по мягкому пушистому ковру, замер возле прикроватной тумбочки и бутылку с медовухой схватил. На всю комнату громко чпокнул пробкой и понюхал пряный хмельной аромат, носом втянул сладкие нотки забродившего компота.

— Куда тебе, совсем с ума сошёл? — сказал Тёмка строго.

Ко мне подскочил, за бутылку схватился тонкими пальцами и в глаза мне посмотрел. Так страшно-сердито нахмурился, бровками своими светлыми и пушистыми заиграл на гладком лице, серьёзный заячий взгляд забавно корчил.

— Отдай, Вить, — прошептал он.

— Тём, — ответил я ему и ещё крепче вцепился в бутылку, громко ей булькнул на всю комнату. — Выпьешь со мной, Тём? За маму мою выпьешь, ладно?

Опять он застыл в непонятном испуге, и следа не осталось от его грузной сердитой мины. Расплылся весь в сладком непонимании и тихо замотал головой.

— Давай, родной, — прошептал я. — Пожалуйста. Прошу тебя.

— Хорошо, — ответил Тёмка и отцепился от бутылки. — Полстакана только выпью. И только потому, что за маму твою.

Я прикусил губу, и глаза вдруг в секунду намокли, Тёмку к себе ближе прижал и в самый лобик его чмокнул.

— Молодец какой, — сказал я и громко шмыгнул. — Давай, давай, родной.

Он достал два белых пластиковых стакана из своей спортивной сумки и аккуратно разлил нам медовухи. Себе только половинку налил, как и обещал. Мне тоже много не налил, чуть больше половинки, знал ведь, что буду ещё просить, что не успокоюсь. Я выключил люстру, и мы с ним остались в бархатном полумраке прикроватной лампы. Тёмка сел по-турецки на краешек кровати, стакан с медовухой держал трясущейся ладошкой, а я напротив него сел, тоже по-турецки развалился. Громко так заскрипел старым матрасом, и в комнате вдруг всё стихло. Лишь янтарная гладь безмолвно переливалась в наших стаканах, светом прикроватной тумбочки молча искрилась, и пальцы будто сами негромко пластиком захрустели.

— Я с ней один раз в жизни всего лишь пил, — тихо сказал я, глядя Тёмке в глаза. —Знаешь, когда пил? С полевых сборов как-то вернулся. Домой пришёл, а там толпень гостей такая набилась, у-у-у… Пёрнуть негде. Потом все ушли, мы с ней сидели вдвоём. Там немножко ещё совсем оставалось. Она на меня посмотрела и сказала: «Взрослый уже, чё на меня смотришь?».

— И как? — он спросил меня шёпотом. — Ты выпил?

— Выпил, мгм, — ответил я и закивал, слегка дёрнулся и немножко медовухи расплескал на наше с ним покрывало.

— Пьём, что ли? — спросил Тёмка и напряжённо замер.

Я махнул рукой и запрокинул голову, одним глотком весь стакан осушил. Громко смял его в кулаке и прям на ковёр швырнул, алыми каплями тихо брызнул и морду вытер рукавом олимпийки. Ушастый тоже всё выпил: два глотка сделал, в один не осилил. Весь скрючился, морду скривил солёной помидориной и язык смешно вытащил, как глупая псина. Рот раскрыл и руками замахал, обжёгся весь медовушным пламенем.

— Щас, погоди, — я сказал ему и засмеялся.

Щёки надул и громко подул на него пьяным дыханием, прямо ему в рот подул, на язык прямо. Тёмка медведем зарычал на всю комнату и шумно взъерошился, весь раскраснелся вмиг, проморгался и на меня посмотрел. Румяными щёчками засиял в бархатном полумраке.

— Спасибо, заяц, — я сказал шёпотом и схватил его за руку.

А рука его уже стала тёплая, горячая даже, вмиг разогрелась хмельным пожаром в крови.