Пока, заяц

— Доволен? — спросил он меня. — Всё, спать давай.

— Тём? А ты ведь со мной не из жалости, да?

И опять он уставился на меня своими блестящими глазками, непониманием и удивлением сверкал в них, в самую душу мне будто заглядывал и ответа искал.

— Нет, — прошептал Тёмка. — Ты чего такое говоришь, Вить? Какая ещё жалость?

— Точно? Не врёшь мне?

— Не вру.

Я крепко схватил его за руку, изо всех сил ладошку его сжал, к губам поднёс и тихонько поцеловал.

— Поклянись, — попросил я. — Памятью моей мамы поклянись, что не из жалости со мной. Сможешь?

Шея у него ещё сильней задрожала, ещё заметнее, чем обычно. И взгляд его задрожал, и глаза испуганно забегали в разные стороны, будто места себе не находили под тяжестью моих вопросов.

— Клянусь, — он ответил мне. — Вить, ты же… Ну ты же пьяный, ты же понимаешь?

Я засмеялся тихонько и сказал ему:

— Понимаю. Поговорить-то всё равно охота, да? Пьяный или какой. Неважно.

И я опять полез к нему целоваться, на спину его повалил, чуть ли не всей тушей своей придавил и в губы его вцепился. Сладкий привкус медовухи слизал с них, чмокнул хмельной пряностью и ещё крепче в них впился. Тёмка не сопротивлялся совсем, плечи вольно расслабил, не дышал даже как будто и жалобно задрожал под моей наглостью.

— Смотри, заяц, — я сказал ему и показал свою ладонь с двумя кольцами. — Вот тут у меня ты.

Я ткнул пальцем в кольцо, которое он мне два года назад на Новый год подарил, и продолжил:

— А это мама у меня.

И на другое кольцо ему показал, которое на соседнем пальце сидело.

— Оба всегда со мной, рядышком, — объяснил я. — Понял, да?

Я прижался вплотную к его горячему лбу и прошептал:

— Понял, да, заяц?

— Понял, — он ответил и ещё сильнее весь задрожал.

Сижу и прижимаюсь к нему крепко, а у самого пьяная мозолистая лапа к резинке на спортивных штанах тянется. И Тёмка тоже не отстаёт, будто за мной всё торопится не поспеть, джинсами своими зашебуршал и задрожал лихорадочно в сладостном сбивчивом дыхании.

— Тём, — прошептал я ему и весь растаял в золоте нашего единения. — Она мне не кольцо подарила. Она мне тебя подарила. Тебя мне подарила. Сама не знала, а подарила.

И резко вонзился в колечко и его любовью приятно ошпарился.

Тёмка захлебнулся сладостным вздохом и будто всем телом на мгновенье погиб. В спину мне впился дрожащими пальцами и зашелестел воздухом невесомо. Нежностью и теплом содрогался моими, раскочегарился буйным желанием и талой снежинкой сверкнул в измученных глазах.

— Подарок мой ушастый, — я прошептал ему тихо и мочку его уха легонько куснул. —Сладкий. Тёплый. Самый-самый тёплый.

Невесомый треск лампы у кровати был мне ответом. Тёмка томился терпением в моих прочных объятиях, чуть олимпийку мне на спине не изодрал, горлом напрягся на миг и заскулил еле слышно.

— Больно?

— Нет, — он ответил с придыханием.

— Прости.

Жилы забурлили хмельным бульоном, сердце бенгальским огнём заискрилось. Сладостным бархатом, нежностью и теплом всё тело скрутило. Каждым ударом сердца я весь содрогался, и Тёмка будто сам всей моей сутью пульсировал и в моих мозолистых ладонях летним пухом в секунду сгорал.

— Спасибо, что остался, заяц, — я прошептал ему и ещё крепче прижал к себе.

Весь на части в его единении разорвался.

Сластью и золотом в сердце своём заискрился, душу на волю будто освободил в неукротимом тяжёлом вздохе. Дрожь его ощущал в радостной невесомости и сам на мгновение весь задрожал.

— Всё хорошо? — я спросил его шёпотом.

Тёмка мне ничего не ответил, молча мне в шею моськой уткнулся и тихонечко закивал.

— Прости, если больно сделал, — я тихо сказал ему.

— Больно один раз только было, — он прошептал мне в самое ухо.

Я посмотрел ему прямо в глаза и встревоженно спросил:

— Когда?

— Когда от меня на год ушёл.

— Господи боже… — я ответил ему и опять к себе крепко всем телом прижал. — Заяц ты мой глупый.

***

Волны страшно рычали и пенистыми языками взрывались об старый плесневелый пирс. Штормит уже третий день, купаться опасно, даже на море страшно смотреть. Жарко хотя бы, позагорать можно немножко. Тёмка рубашку на поясе завязал. Шёл рядом со мной, с кроссовками в руках, по тёплой гальке. Весь морщился, когда на камни поострее наступал, за краешек моей олимпийки на поясе цеплялся, громко шипел и всё просил где-нибудь остановиться.

— Всё, всё, не мучайся, — сказал я, и мы с ним присели на большой плоский камень рядом с кучкой тухлых водорослей.