Пока, заяц

— Когда с ней домой ехали с моря, я весь разболелся, — сказал я Тёмке и краешек мягкой котлеты откусил. — М, вкусно как. Разболелся я, да. В соплях лежал, температурил. Холодно так было, охренеть, а на улице градусов сорок. Даже теплей, чем сейчас. И всё равно под одеялами лежал, под этими, под колючими. Которые в клеточку.

— Ух, — произнёс Тёмка и съёжился. — Я под покрывалом-то весь взмок.

— Мгм. Она всё к проводнику бегала, ещё у него одеяла мне брала, всего меня кутала, чай мне из титана постоянно таскала. Сидела на боковушке, по голове меня гладила. Говорила…

В горле вдруг что-то так неприятно задёргалось, не то кусок котлеты застрял, не то дуростью опять какой-то накрыло.

— Говорила мне: «Витюшка, чего ты весь разболелся у меня?». И так грустно было, знаешь. Не то потому, что болел, не то потому, что домой ехали с моря и из-за этого грусть какая-то пожирала. Хер его знает.

Я покрутил тарелкой, бестолково котлету пластиковой вилкой потыкал и плечами пожал.

— Сейчас думаю, может, я тогда что-то уже чувствовал?

— Что чувствовал? — Тёмка спросил меня.

— Что в последний раз с ней вот так. На поезде. В жаре на станции стоим. Картошку мне пошла горячую покупать. Я немножко поклевал, больше не стал. Вообще никакой лежал. Сейчас просто понимаю, что… Сколько по железной дороге ни катайся, сколько на поездах ни езди, всё равно больше никогда не догоню. К ней не приеду.

Я громко шмыгнул и безразлично махнул рукой. Тёмка всё котлету жевал и на телевизор в углу за моей спиной косился.

— Ты вот всё вырасти поскорей хочешь, взрослым стать, — сказал я. — А я бы ещё тупым ребёнком побыл. Быстро всё так. Неправильно. По-идиотски как-то. Ничего даже не успел, ничего не понял.

— Что не понял? — он спросил меня осторожно.

— Совсем ничего не понял, Тём. Совсем ничего.

— Ты очень много переживаешь, Вить. Прям съедаешь себя постоянно, грузишься чем-то. Правда. В «Счастливы вместе» одна серия была…

Я громко цокнул и постарался сдержать улыбку. Тёмка вдруг замер и весь нахмурился.

— Продолжай, продолжай, — сказал я и опять смешинкой подавился.

— Там Светка искала своё жизненное предназначение. Ну или жизненное «презрение», как она сказала.

И сам тихонечко засмеялся, чуть котлетой не подавился.

— Это серия, где она резиновую утку хлебом кормила? — я уточнил у него.

— Да, точно.

— И чего? Нашла она своё презрение?

— Нашла, — ответил Тёмка и последний кусок котлеты засунул в рот. — Официанткой стала.

— Молодец какая. Я только не знаю, когда своё презрение жизненное найду. Найду ли вообще. А что она там сделала, чтоб его найти?

— На работу устроилась, — он ответил и плечами пожал. — В кафе пошла официанткой работать. Мы же с тобой в кафе, поэтому я и вспомнил эту серию. Как на работу устроилась, так сразу и нашла.

— Ясно, — сказал я и тяжело вздохнул. — Я тоже вообще-то работаю, только презрением никаким и не пахнет даже.

— Да найдёшь ещё. Все находят. Она, тупая, разобралась, а ты что, не справишься, что ли?

Состав на улице громко засвистел, прямо в кафешку нашу пробрался своим пронзительным визгом. Весь ростовский вокзал сотряс ночным воем и смолк. Люди за окном опять засуетились, понеслись с чемоданами по перрону, детей на руки хватали, громко перекрикивались и махали руками.

— А давай в следующем году поедем в Иран? — сказал я и засмеялся.

— Ты откуда эту шутку знаешь? — переспросил меня Тёмка удивлённо. — Это же из той серии, когда они в Старую Чушку отдыхать поехали. Да ведь?

— Оттуда, да. Ты тогда в номере уснул, а мне скучно было, жарко, я телик включил, там повторы показывали. И запомнил. Помнишь, в письме тебе перед армией писал, что сам буду ходить и этот твой сериал цитировать?

Тёмка молча кивнул и заулыбался.

— Ну вот, — сказал я и плечами пожал. — Так в итоге и получилось.

Он вытер моську салфеткой, пустую пластиковую тарелку в сторонку отодвинул и на спинку стула откинулся. Сидел и глядел на меня в вокзальной ночной тишине. А в окошке у него за спиной зелёная металлическая змеища пассажирского состава проплывала, паром взрывалась в разные стороны, гудела громко и скрипела, что аж земля содрогалась.

— Наелся? — я спросил Тёмку.

— Наелся, — ответил он.

— Пошли покурим. Ещё немножко погуляем и в поезд.

Из прохладного кафе мы с Тёмкой вышли на улицу. Ветер погиб, одна жара живая осталась, в каждом глотке воздуха поселилась и лёгкие сухостью обжигала вместе с вокзальной химией. Мы шустро перебежали через пути и поднялись наверх по облезлому железному переходу. На самую вершину вокзала залезли, дошли прямо до середины и уселись на холодные острые камни, ноги свесили между перилами и пальцы на ногах крепко сжимали, чтоб шлёпки не уронить на пути.

— Как тут красиво, — Тёмка проговорил тихо.

— Мгм, — я ответил ему и дымное облако в полёт выпустил над вокзалом.

Прямо под нами состав проплывал, о шпалы скрёбся железной тушей, рогами искрил в проводах и жалобно надрывался в утробных скрипучих распевах. Фейерверком нас своим радовал, искрами нас подсвечивал и светом игрался на Тёмкином лице. Далеко-далеко уползал по железной дороге, в море металла и проводов навечно терялся, среди огней далёкой промзоны исчезал навсегда.