Пока, заяц

Тёмка согнулся и стал самые мелкие камни от ступни отдирать, ноги растирал и массировал. Над головой вдруг чайка пролетела, заорала, как ненормальная, и исчезла в ясном холодном небе. Волна ярко взорвалась белыми искрами у самого кончика пирса, бедного рыбака всего намочила, даже отбежать не успел. Я снял со спины тяжёлый рюкзак и поставил его на землю, две красные чурчхелы из него достал и одну Тёмке протянул.

— Будешь, что ли? — я спросил его.

— О, давай, — ответил он и забрал у меня полиэтиленовый пакетик со сладостью.

Он и не будет, ещё бы, нашёл, чего спрашивать. Тёмка так смешно зубками своими вгрызся в желатиновый мякиш, так аппетитно орехами захрустел. Только хруст его и слыхать, хруст и рокот моря под ясным небом.

Поезд громко загудел и железной зелёной змеёй пробежал по железной дороге на высоком холме, в туманной горной дали исчез, в паутинке чёрных проводов затерялся навеки. Скоро и мы с Тёмкой так же затеряемся, на нашем поезде до Верхнекамска родного отправимся, бархатное лето оставим у подножия гор и в холоде и слякоти опять очутимся. Снова не солнцем, а друг дружкой будем греться, взглядами тихими и безмолвными, прикосновениями неловкими в сладостных мурашках, в тепле и уюте нашей квартиры, под пыльным ковром на стене у кровати.

Высоко над нашими головами самолёт пролетел, рассёк дугу своей белой железной тушей и исчез среди облаков. Только гулом и воем небо наполнил, песню бушующих волн уничтожил шумом своим. Тёмка глазами в небо вцепился, любопытным взглядом самолёт провожал, пока тот совсем не растворился вдали.

— В следующем году, Вить, обязательно на самолёте куда-нибудь полетим, да? — он спросил меня с задорной улыбкой и кусок чурчхелы зубами оттяпал. — Накатались уже на поездах.

— А тебе что, на поезде разве не нравится? — я спросил его удивлённо.

— Нравится, нравится. С тобой всё нравится. Просто для разнообразия немножко. Пусть даже в Москву, пусть в Екатеринбург, всё равно. На самолёте давай.

Я положил шебуршащий комок полиэтиленового пакетика в карман спортивных штанов, замком звонко щёлкнул и тихо произнёс:

— Я на самолёте даже никогда не летал.

— Я тоже, если бы тот конкурс не выиграл, так бы и не съездил никуда. Ни в Америке, ни в Мексике не побывал бы.

И опять замолчал, опять растворился в приятных воспоминаниях. Сверлил задумчивым взглядом бушующую морскую пучину.

— Мы, когда всей группой в Вашингтон прилетели, стали чемоданы разгружать в аэропорту, — сказал Тёмка. — Ну, мальчиков всех попросили, куда уж без этого. Я один чемодан схватил, в автобус его хотел затолкать и не выдержал. Выронил, короче.

— И что, раскрылся?

— Нет. Они там все скотчем были перемотаны. Не раскрылся, просто на асфальт его уронил. Там тётка была в красной футболке и в чёрных очках, толстая такая, злющая. Американка. Так на меня посмотрела, как на говно, рукой махнула, типа, ой, всё, вали отсюда, убогий, не мешайся.

Тёмка глупо заулыбался и обречённо вздохнул, холодной галькой под ногой громко захрустел. Руки свои вперёд выставил, посмотрел на них хмуро, в кулаки крепко сжал, что аж костяшки побелели. А руки ещё сильнее задрожали, только хуже стало. И вся его печаль бесследно растворилась в раздосадованном вздохе.

— И это в Америке, Вить, — сказал он. — В Америке, где все такие типа добрые и вежливые. А здесь у нас, в России в нашей, с нашим хамством и менталитетом представляешь, что будет? С чем я буду сталкиваться каждый день? С чем всю жизнь сталкиваюсь…

Я тихонько погладил его дрожащую правую ладошку и сказал:

— У тебя же болезнь, Тём. Сосуды, шея, руки.

— Знаю, — ответил он и засмеялся. — Я знал, что ты так скажешь. Только вот кто у меня будет медкарту постоянно спрашивать и в справках моих копаться?

Опять правду сказал, опять вокруг весь смысл вещей убил, даже солёным брызгам с моря шанса не оставил никакого. Всё своей правдой уничтожил. И не поспоришь ведь.

— Кто хотя бы спросит, что у меня не так? — сказал Тёмка и так по-странному улыбнулся. — Всё ли в порядке? Никто не спросит. По инвалиду-колясочнику хотя бы сразу всё видно, сразу понятно. А на меня посмотрят, думают, руки, ноги целы, значит, здоров. Всё хорошо, значит. Врачи даже не все врубаются в мои проблемы.

Он опасливо оглянулся, никого вокруг не увидел, только двух тёток в белых шляпках вдали, что под ручку вдоль берега прогуливались и ракушки собирали. Тёмка ладонь мою схватил, дрожь свою чуть-чуть мне совсем передал и сжал меня посильнее своей рукой. Ещё сильней задрожал.

— Ты только единственный, кто сразу всё понял, — он сказал мне с улыбкой. — Не смеялся ни разу, вопросов дурацких не задавал, ничего мне даже не говорил. А мог бы. Такой, как ты, точно мог бы. Спортивный весь, красивый, подтянутый. Здоровый.

Он руку свою резко отдёрнул, головой замотал и стал что-то искать. Высохшую корягу у нашего камня подобрал, постучал по ней три раза и поплевался.

— Тьфу-тьфу-тьфу. Господи. Прости, пожалуйста. Совсем дурак, а. Надо ведь додуматься.

Я посмеялся над ним и похлопал его по холодной спине. А он всё с корягой сидел, как дурачок, вцепился в неё дрожащими ручонками крепко-крепко.

Море опять солёным взрывом бабахнуло, две волны столкнулись у пирса и сожрали друг друга в пенистом танце. Ненадолго всё стихло, а потом опять с новой силой завыло, ветром закружилось над водной гладью. Похолодало немножко, но солнце ещё пекло, лучами своими отчаянно согревать нас пыталось, сушило дохлые водоросли на камнях и выброшенных на берег несчастных медуз.

Я достал из рюкзака жёлтую пачку сигарет и закурил, в который раз уже свежий морской воздух разрушил синим туманным ядом. Тёмка на кармашек рюкзака покосился и усмехнулся тихонько, тонкими пальцами аккуратно книжку свою достал. Захрустел аппетитно обложкой и пробежался по страницам из ароматной газетной бумаги, буквами на мгновение замелькало перед глазами. Потом опять книжку закрыл и на коленках у себя оставил, опять на море отвлёкся задумчиво. А на обложке красным цветом мерцало и переливалось в лучах солнца название книжки на фоне снежного пейзажа.