Пока, заяц

— Пусть настоится немножко, — Света тихо сказала и громко втянула носом едкий соевый запах. — Слушайте, а я видела, вы там смотрели на телефоне сериал.

Я махнул рукой и неловко заулыбался:

— Давай на «ты», чего уж прям.

— Сериал, видела, ты смотрел. Букиных, что ли?

— Мгм, — ответил я и тихонько усмехнулся, уже уверенней себя почувствовал, руки в задранной по локоть камуфляжке на стол положил. — Смотрел, да.

— Ну надо же, а, — Света сказала и немножко посмеялась.

За окном ненадолго мелькнула речка, ярко засияла рыжими огоньками вдоль берега. Поезд по железному костлявому мосту громко пробежал, а потом снова в чёрном древесном пуху утонул. Опять ничего не видать, темень сплошная и наши со Светой отраженья в окне.

— Хрень такая эти ситкомы, я вот никогда не понимала, — сказала она и захрустела упаковкой влажных салфеток. — Интересно хоть?

— Я тоже раньше не понимал, — ответил я и вытянул себе одну салфетку из пачки. — Потом вот зато всё понял.

— Что понял?

— Да ничего. Братишка у меня, говорю, этот сериал любит. Целыми днями может смотреть.

— Ой, мило как, а.

Пацан в красной футболке в самом конце вагона громко и пронзительно закричал, а потом мама на него громко шикнула, и опять всё в вагоне стихло. Бабульки в двух купе от нас бросили презрительный взгляд, головы седые любопытные высунули в проход и опять затараторили о своём, обмахиваясь журналом с кроссвордами.

Света пододвинула к себе пачку с лапшой, подняла крышку, и воздух вокруг заискрился горячим вонючим паром.

— Это не мамина домашняя еда, конечно, — сказала она и вилку взяла. — Но тоже пойдёт, да?

Я открыл свой доширак, слегка обжёг кончик носа кипящим паром и ответил ей:

— Пойдёт-пойдёт. Спасибо за подгон.

На весь вагон с ней зачавкали и захлюпали, каждая петелька в казённых верблюжьих одеялах нашей лапшой, наверно, провоняла. Я оставил вилку в пустой коробке с мутным желтоватым бульоном на самом дне и прижался к стенке. Руки на брюхо сложил и громко вздохнул с довольной улыбкой.

— Вот, червячка заморили, — Света пожала плечами и свою упаковку в сторонку отодвинула. — В армии, наверно, хорошо кормят, да?

— Так уж. Пойдёт.

— Не дошираком?

Я заулыбался:

— Не, не, не дошираком. Но его тоже ели, тоже покупали. Жрать-то всё время охота.

— Это да, понимаю, — она грустно закивала и надела очки. — Сама, когда ночью в больнице у себя дежурю, чего только не ем, какой падалью только не травлюсь. Знаете, в каком отделении?

— В гастро, что ли?

— Да!

Мы со Светой громко заржали и вдруг словили ядовитый взгляд бабулек неподалёку. Тут же себя одёрнули, прокашлялись и заткнулись. Друг на дружку ещё смотрели недолго и давились смешинкой. Света рукой махнула и закатила глаза, мол, пофиг на них, пусть сидят там, ворчат. Сами всю ночь трещат без умолку, бабульки эти.

С едой в брюхе как-то полегче зажилось, и старая простынь изодранная будто шёлком стала, и воздух уже лёгкие не прожаривал, а будто нежно так теплом своим согревал. Чуть-чуть совсем, лето же, можно и погреться, зимой мёрзнуть надо.

— Уважаемые пассажиры, скорый поезд с сообщением «Саратов — Верхнекамск» прибыл на третий путь, — объявил голос в громкоговорителе на станции «Возрождение». — Нумерация вагонов с головы состава.

И снова всё замолчало, опять сверчки громко запели в ночной прохладной тиши вокруг нашего поезда.

Я спрыгнул на перрон и громко потянулся. Сигарету достал и сладостно закурил в ласковых объятиях летнего ветерка. Скромное одноэтажное здание вокзала за невысоким забором утопало в рыжем свете фонарного столба. Только я и мужик из соседнего вагона, больше нет никого. Тоже, наверно, курить вышел. Шлёпками зашаркал и побрёл неспешно вдоль перрона.

Я сел на деревянную скамейку и посмотрел в небо. Взглядом утонул в бесконечных звёздных мириадах. Синий густой дым выдыхал неспешно и глядел, как он таял на фоне редких алмазных переливов в тёмно-синей летней акварели.

Красиво и кайфово по-настоящему.

Одна лишь мысль о том, что всё лето ещё впереди, приятно травила сердце сладостным ядом. Не один его проведу, а в компании родной лопоухой души. Прохладно будет иль жарко — каждую ночь крепко-крепко обнимать стану, чтоб только не мёрз, чтоб не дрожал. Чтоб из кровати не вылезал и лишнее одеяло искать не ходил. Сам ему одеялом и печкой стану, заботой и трепетом его разожгу.

В самом конце перрона послышались чьи-то негромкие шаги, кто-то тапочками зашуршал по сухому асфальту. Женщина в домашнем синем халате и с платком на голове стояла в конце следующего вагона и высматривала кого-то. А из поезда парнишка выскочил, высокий такой, подтянутый, тоже в тёмно-зелёной военной форме. Сумку тяжёлую на землю бросил и маму кинулся обнимать, поднял её невысоко над землёй и покружился с ней в тёплых семейных объятиях.

И взгляд мой замер и сдох в этой бездушной прохладной тиши. Нос громко шмыгнул, а губы сжались крепким дрожащим замком. По груди колючий яд стал разливаться кипящей смолой, мерзко так и паскудно вдруг сделалось. И звёзды все с неба будто попадали колючими гвоздиками из стелек в дешёвых берцах. И сверчков всех в округе прибить мухобойкой вдруг захотелось.

— Ай, сука, — вырвалось у меня, когда горячий пух с кончика сигареты пальцы ошпарил.

Я швырнул окурок в мусорку, руки в карманы важно засунул и медленно зашагал в сторону поезда. В вагон ловко запрыгнул, ещё разок глянул в небесную гладь и исчез в зелёной железной туше. Опять в жару и запах газет провалился. Шёл по узеньким коридорам и все боковушки протирал своим кителем, шарахаясь от чьих-то пяток на верхней полке.

Поезд тихонечко тронулся и опять зазвенел холодным железным стуком. Опять ветерок подул через форточки нежно и ласково. Словно не дул, а летним дыханием целовал приятно всех пассажиров в душной болтанке.

— Лёша, лежи смирно, я сказала! — женщина в самом конце вагона процедила сквозь зубы и громко шлёпнула рукой по казённой простыни. — Все уже спят, ты посмотри на него, а!

А мальчишка в красной футболке, лёжа под тонким покрывалом, развопился писклявым голоском: