Пока, заяц

— Так точно.

— Соси сочно! — дразнился полковник Золотов за спиной у Терёхина.

Как зверёныш на всех постоянно смотрел, взглядом всех пожирал. Мелкий такой шкет, метр шестьдесят, не больше, ниже Тёмки, крепкий такой, коренастый, а орал так, что на гранате подорваться хотелось.

— Кончелыги! — Золотов неистово вопил на наших пацанов на плацу. — Я вам хуи нарисую в военниках!

А замполит хороший был. Добрый был Терёхин, свой мужик, родной такой и самый обыкновенный. Рядом с нашей частью в военном городке жил вместе с женой. Меня как-то раз на выписку своего первого сына в роддом позвал, пофотографировать попросил. Ты же, говорит, разбираешься, ты же писарь. В программах, говорит, разбираешься, в компьютере шаришь, значит, и с фотоаппаратом разберёшься.

— Разберёшься ведь? — спрашивал меня Терёхин. — С фотоаппаратом-то?

— Так точно, разберусь, — отвечал я, изо всех сил стараясь не пожимать неуверенно плечами.

— Конечно уж разберёшься, вон какие стенгазеты красивые делаешь.

Он ведь даже не знал, что я Тёмку запрягал эти стенгазеты за меня рисовать. А он уже на студии с Андрюхой, с графическим дизайнером, договаривался. Такую газету шикарную сделали на день артиллериста, Терёхину и офицерам аж чеку сорвало. Всем сразу. Грамотно всё так было нарисовано, детально, профессионально, будто не стенгазета, а дорогущий промо-материал из глянцевого журнала.

— Это ты на нашем втором пеньке такое вот намалевал? — удивлялся Терёхин, разглядывая стенгазету. — Мне в том году писарь сказал, что у него страница в интернете полчаса грузится на этом компьютере. А ты тут дизайном, значит, занимаешься, да?

— Так точно, — отвечал я уже не так уверенно. — Занимаюсь дизайном.

После выписки сына Терёхин меня оставлял у себя в квартире, в свободную комнату селил на пару деньков. Жена его, Алёна Григорьевна, молоденькая такая, как Танька моя, кормила меня, вино даже выпить давала за здоровье первого сынишки. Витькой меня с мужем называли, не «рядовой Катаев», а просто Витькой, всю жизнь меня будто знали.

Уж больно ему нравилось, как я там ответственно у него работал, а не гасился, как некоторые. Говорил, мол, в кадетской школе, наверно, так воспитывают, поэтому и исполнительность у меня такая. Терёхин подсуетился, и за хорошую работу в декабре мне дали ефрейтора, а через два месяца уже младшего сержанта. Поначалу приятно было, на плечах будто золотом две полоски горели. А потом привык.

Всю жизнь, наверно, добрым словом буду его вспоминать. В Саратов если приеду, обязательно с ним повидаться хочу, гостинцев каких-нибудь привезу, и сынишке его тоже. Подрастёт уже, наверно, игрушек можно будет ему подогнать.

— Приезжай поскорее, ладно, Вить? — сказал Тёмка и опять громко выдохнул в трубку.

Я с него посмеялся:

— Ладно. Щас к машинисту сбегаю, скажу, чтобы поторопился.

Наш поезд постоял в Татищево две минуты, как проводница и обещала, и опять тронулся, опять в путь сорвался по бесконечной железной дороге. В окнах запестрили орешники, редкие лесопосадки и золотистые поля в объятиях жгучего солнца.

После разговора с Тёмкой я ещё одну сигарету выкурил. Не хотелось из прохладного тамбура опять в духоту нашего вагона нырять. Ноги ещё так сильно гудели, стопы будто стекляшками резало. И так жарко в берцах и неудобно, теперь ещё и больно стало.

Я убежал в туалет, дверь изнутри на замок запер, ногу на крышку унитаза поставил и развязал шнурки. Одну берцу снял, рукой внутрь залез и нащупал потную железную пластину в куче ошмётков картона и резиновых катышек.

— Сука, — вырвалось у меня.

Я вытащил вонючую мокрую стельку, кусочки картона с неё пообрывал и в мусорку их выкинул. Смотрю, а с пластины малюсенькие гвоздики вдруг посыпались, прям на металлический пол звонко упали и задрожали в болтанке нашего вагона. И ступня вся красная, а на пятке вообще один гвоздик впился в самую кожу. Я этот гвоздик вытащил, зашипел от боли, потёр пятку немножко и опять ногу на унитаз поставил.

К чёртовой матери выдрал железные стельки, весь картон оттуда повыкидывал и в унитаз это всё смыл. Обратно на ноги берцы надел, и сразу лучше стало, и не больно уже. То ли мне такие бракованные попались с гвоздями какими-то, а то ли так и было задумано. Чтоб до последнего страдал, чтоб служба мёдом не казалась. Она и так никогда не казалась, ноги-то зачем убивать?

— Журналы, газеты, шоколадки, напитки, — будто назло мне опять закричала бабулька с тележкой. — Журналы, газеты, шоколадки, напитки.

Она кое-как протиснулась в коридоре нашего плацкартного вагона и опять исчезла. Ещё, наверно, придёт, куда ж она денется? Жрать так захотелось, особенно после её криков про шоколадки. Так приятно дошираком и колбасой завоняло, нарочно, что ли?

Я сел за стол напротив девушки и зарылся в спортивной сумке. Комплект мыльно-рыльных казённых принадлежностей оттуда достал, бритвы всякие разные, носки, свёрнутые в комок.

Зелёную коробку сухого пайка со звездой вытащил, а потом обратно засунул. Не буду открывать, Ромке обещал привезти. Он по телевизору как-то увидел и захотел. У детей так бывает, дурость какую-то увидят где-то, услышат, а потом клянчат. Паёк его слопаю — расстроится. Я же обещал ему.

Вдруг так приятно луком и мясом запахло, а на самом дне сумки показался блестящий пакетик, а в нём ярко переливалось жиром и маслом румяное тесто. Я достал пирожок, который мне ещё та бабушка дала в Саратове, пакет развернул и здоровенный кусман оттяпал.