Пока, заяц

Поезд резко качнулся, и за окном вдруг потемнело. Весь вид на орешник заволокло ржавой коричневой тушей товарняка. За минуту пролетел мимо нашего поезда и растворился вдали, будто и не было его никогда. А в тамбуре уже туманно стало, тусклый свет лампочки в железном потолке красиво так пробивался сквозь дым от моей сигареты.

Проводница опять развопилась на весь вагон:

— Стоянка «Татищево», две минуты! Татищево! Две минуты!

В тамбуре на секундочку появилась, дверьми хлопнула и снова исчезла.

За окном опять орешник поплыл, весь вид изумрудной пышностью наполнился. Красиво так, светло и спокойно, от одного вида бархатных лучей на листве на душе хорошо стало. Лучше, чем за окном нашей казармы, лучше, чем пустыри вокруг нашей части.

В кадетской школе зато красиво было, особенно по утрам. Зелено и пышно за окном, ёлки высокие, сине-зелёные, статные, прям в палисаднике у нас росли. Белыми шубами переливались по утрам, когда небо розовой морозной зарёй начинало шептаться. Когда раньше всех в класс приходил, на вахте ключи брал, садился прям у окошка и красотой за окном любовался в ожидании табуна наших пацанов с сальными волосами.

— Одиннадцатый «А» в составе двадцати трёх человек на урок биологии прибыл! — браво чеканил наш ефрейтор и отдавал честь учителю. — Отсутствующих нет.

Я присел на корточки, выкинул бычок в щель между вагонами и снова выпрямился, громко коленями захрустел. А в кармане вдруг телефон зазвенел, сладостно так и приятно, впервые за несколько дней. И странно так, странно, что среди пустынных полей да орешников сигнал поймался.

На экране родное слово мелькнуло, белыми буквами на чёрном фоне запылало в самое сердце.

«Ушастый».

— Вить! — Тёмкин радостный голос послышался в трубке, не по имени меня будто назвал, а словно песню пропел. — Ты в поезде уже?

Глупая морда сама раскраснелась, а рот разошёлся в сладкой улыбке.

— В поезде, Тёмка, в поезде, — я ответил ему и пальцем провёл по пыльному стеклу.

— Послезавтра, да?

Опять за окном товарняк загудел, быстро-быстро пролетел мимо нашего поезда и исчез навсегда в шёлковых нитях железной дороги.

— Да, заяц, — тихо ответил я и приятно съёжился от того, что опять мог назвать его этим словом. — Послезавтра.

Целый год его зайцем не называл. В письмах даже к нему так не обращался, чтоб, не дай бог, любопытные офицерские крысы ничего не разнюхали. По телефону тем более его так не называл, всё Тёмка, Артём да Тёмыч, чтоб думали, что с другом или с братаном общаюсь. А «заяц» всё время на языке вертелось, постоянно будто наружу просилось бешеным криком. Чтобы знал, чтобы помнил. Чтобы не забывал, кому лопоухой мордахой будет улыбаться и глазками светить в самую душу.

— Скорей бы уже, а, — Тёмка жалобно протянул и громко выдохнул в трубку.

— Мы тут посреди поля едем, если вдруг сигнал пропадёт, не пугайся, ладно?

— Ладно, — и замолчал ненадолго. — Сам, главное, не пропадай.

— Поесть мне приготовишь чего-нибудь?

— Приготовлю. Ты там, в поезде-то, не голодный? Покушать взял чего?

Я призадумался и мордой прижался к холодному окну, взглядом завис в бесконечном море орешника. Сам того не желая, столбы начал считать, как дурак.

— Вить? — повторил Тёмка. — Еда есть у тебя? Алё?

— Да, да, есть, — я успокоил его, а сам вспомнил про пирожок, томящийся в спортивной сумке, и сглотнул слюну. — Не оголодаю, не боись.

Весь год за меня переживал ушастый, и до сих пор переживает, даже когда уже всё позади, когда уже на пути домой в поезде душном болтаюсь. Пропасть мне не давал всю мою службу. Пацанам в части кому по две тысячи в месяц на карточку кидали, кому три иногда, а Тёмка ничего не жалел, по пять и по десять штук заряжал. Говорил, лишь бы я голодным там не был, лишь бы меня не обижали, лишь бы за сигареты драться ни с кем не приходилось. Смешной такой и глупый. Милый и добрый.

Родной.

Я столько сигарет на эти деньги покупал, что меня весь полк чуть ли не блатным начал считать. Тёмка ведь ещё кого-то нашёл в Саратове, кто с передачками ко мне бегал, чего хочешь мне мог достать, даже колоду карт и дешёвые одноразовые телефоны.

— Витёк, слышь, — Захаров ко мне обратился как-то раз, робко так сел на краешек моей койки, громко зашмыгал и замялся, как баба. — А чё там, колбасу копчёную можешь притараканить, нет?

— Могу, — довольно ответил я, достал из тумбочки ручку с блокнотом и слушал дальше. — Чё ещё надо говори?

— Шоколадки, может, какие? — сказал он и неловко опустил взгляд, так виновато и постыдно, как будто малой у мамаши игрушку клянчил. — Тока баксовые какие-нибудь, с орехами там, с этой… Чтоб тянулось, короче.

— С нугой.

— Мгм. С ней, да.

Никогда в жизни дешёвые вафли не любил, особенно в кадетской школе, когда их на полдник с какао давали. Всегда Стасяну их скармливал. А в армии, как одичавший, на эти вафли накидывался, только так жрал, ещё и с других столов хватал, когда кто-то оставлял после завтрака.

Печенья самые дешёвые, квадратные, с уродливой мультяшной коровой. В руках рассыпаются только так. И даже их лопал беспощадно, будто не печенья ел весовые, а дорогущий мёд с экскурсии в Краснодарском крае. Тёмке как-то случайно проболтался, что на сладости в армии резко пробило, так он только их мне и стал посылать. У всей части чуть жопа не слиплась.

— Катаев, писарем будешь у меня? — Терёхин, наш замполит, однажды спросил меня.

— Так точно, — уверенно ответил я.

Всё лучше, чем бездумно по углам отбиваться целыми днями. Устроил меня к себе, всякую документацию на меня повесил, журналы отчётные, стенгазеты и прочую мишуру.

Терёхин как-то обратился ко мне в ноябре:

— Катаев, ко дню артиллериста стенгазета нужно. Нарисуешь?