Пока, заяц

— Что? — он спросил меня.

— Ничего.

— Ну чего ты? — он всё не унимался. — Схватил меня так.

— Не знаю.

И я на миг задумался и вдруг добавил:

— Ладно. Сказать?

— Скажи.

— Ты как будто и не дрожишь больше. Чуть-чуть только совсем. Я уже давно заметил. Ещё осенью.

И хоть я и не сказал ничего неприятного, всё равно виновато опустил голову и прошептал:

— Извини… Я рад, правда. Просто… Почему? Понять всё не могу. Надеюсь, ничего не пьёшь?

— Ничего я не пью, обещал же тебе, — Тёмка ответил шёпотом. — Вырос уже, наверно, поэтому.

— Не-а. Не поэтому. И совсем ты не вырос, глупости не говори. Такой же зайчишка мой маленький ушастый.

Он хитро так заулыбался и спросил меня:

— А почему тогда не дрожу? Какие мысли?

— Нет никаких мыслей у меня, Тём. Радуюсь за тебя просто и всё. Какие тебе мысли нужны? Сюда иди, ну-ка. Сидишь там, хомячишь в однёху.

И я прижался к нему всем телом, всем своим теплом и почувствовал гладкий пух его фланелевой рубашки. Он вцепился своими тонкими холодными пальцами мне в самую спину и совсем будто не хотел выпускать, и краешком губы, испачканной в салате, измазал мою чёрную кофту.

— А у тебя какой Новый год был самый хороший, Вить? — он вдруг спросил меня шёпотом, всё продолжая меня крепко обнимать.

— Кроме этого?

— Да. Кроме этого. Какой?

Я выпустил Тёмку из своих крепких объятий. Он сидел напротив и смотрел на меня своими переливающимися разными цветами гирлянд глазками.

— Любишь ты меня ковырять, да, ушастый?

— Мгм.

— С двенадцатого на тринадцатый. Шестнадцать лет мне вроде было. Мы тоже тогда все вместе в доме у нас отмечали. Мама, отец, Анька с Андреем, Ромка, родня всякая к нам приходила. Я тогда с Андреем впервые коньяка выпил. Прям, знаешь, нахерачился так, я не знаю, вдруг с чего. Он мне показал тогда прикол, картинку одну, там поросёнка типа засовывали в духовку с яблоком во рту, и что-то было написано про Винни Пуха и Пятачка, блин, я уже не помню, вот правда. Я так ржал, чуть не умер, так меня порвало всего, Тём. За Ромкой носился, орал, что сожру его, с лестницы прыгал, с пятой ступеньки. Потом спать пошёл, мама сказала, что я уже с ума сходить начал.

И я вдруг почувствовал, как заразился этой его тоской.

Тяжело и громко вздохнул, и голос вдруг сам по себе задрожал:

— И все вместе были. Все вместе, Тём. В последний раз.

Ночная новогодняя тишина накрыла всю нашу скромную квартирку, каждый её уголок, каждую пластиковую веточку на нашей маленькой ёлке, каждую миску с остатками салатов, каждый заляпанный колой стакан и фужер из-под шампанского. Весь наш праздничный, но уже такой грустный накрытый стол смолк, и будто и не осталось в нём никакой жизни, никакого торжества. Умерло то волшебное настроение, что незримо витало прямо здесь в воздухе ещё несколько часов назад, наполняя эти мгновения ожидания каким-то сладостным чудом с мандариновым запахом.

Тёмкины мокрые глазёнки зажигались унылым пением ёлочных гирлянд. Опять в них засияли талые снежинки из самых глубин его души.

Я тихо спросил его:

— Ты что-то часто плачешь у меня. Всё ведь хорошо, чего ты? Новый год. М? Слезомойка.

Он поспешил протереть глаза мятым рукавом своей рубашки, отвернулся от меня и забубнил себе под нос:

— Да. Чё-то я совсем… Извини. Сегодня уж точно плакать не надо. И вообще, ты это, Вить, по морде бей мне, когда меня так опять пробивать начнёт.

— Ну чего ещё скажешь, по морде бей, ага.

— Нет, серьёзно. Правда, бей. Не терпи это всё, ладно? А то опять в армию от меня убежишь.

Я схватил его крепко за руку и тихо сказал:

— Не убегу больше. Обещал ведь тебе.

Он опустил голову и еле слышно добавил:

— В прошлый раз тоже обещал.

— Дурак был. А сейчас уже всё…

Он заулыбался мне и хитро спросил:

— Что всё? Вырос типа уже?

— Ну, можешь и так сказать. Да, вырос.

Тёмка подсел ко мне поближе. Пружина старого дивана негромко скрипнула в недрах пыльной обивки.

— Как ты мне всегда говоришь, Вить? Маленький ещё, да? И глупый-глупый, хоть и взрослый?

— Да, — я кивнул и глупо засмеялся.

— Как ты прямо. Ты у меня сам такой же.

— Мгм. Плохо, что ли?

Смотрю, глаза закрыл и лезет ко мне всё ближе и ближе, морду свою вытянул. Целоваться собрался. А я взял и прижал его к себе поближе рукой, чтобы не зазнавался, и вместо губ в макушку его поцеловал. А он сидел и терпеливо жался к моей груди, совсем расслабился и не сопротивлялся даже.

Я спросил его:

— Ты тогда убирался, гитару на балкон утащил?

— Да. Там где-то валяется.

Я на мгновение оказался в лютом, уже не декабрьском, а январском морозе. Гитару достал из-под полки со старыми закатанными огурцами, что остались от хозяйки квартиры. Вернулся в комнату, и всё тело вмиг обсыпало гусиной кожей из-за резких скачков температуры.

<