Пока, заяц
Шрифт:
Как же у нас дома хорошо, тепло и уютно, и гирлянды китайские так горячо нам с ним светят, будто пламя настоящего камина. Я пододвинул табуретку и расселся перед Тёмкой с гитарой в руках. Пока крутил колки и настраивал звенящую старушку, в очередной раз заметил, как он, увидев меня с инструментом, весь будто засиял каким-то светлым невинным счастьем. Щёку подпёр ладошкой и вцепился в меня своими блестящими карими глазками.
— Песню твою про зайца помню, — он сказал мечтательно и засмеялся. — Хорошая такая. Красивая. Но дурацкая немножко.
— Как ты, — я бросил
А он обиженно засмущался:
— Чего?
— Да шучу я. Обожди, не мешай.
Гитара эта такая непослушная оказалась, не припомню ещё, чтобы приходилось играть на такой, как ни херакну по струнам, всё не музыка идёт, а визг умирающей кошки под окном, давненько никто эту лакированную тушу в руках не держал.
— А ты песни свои записываешь куда-нибудь? — он спросил меня. — Или в памяти всё?
— Ну нет уж, записываю, конечно. И у меня их немного совсем. Та про зайца, и ещё парочка.
— А споёшь мне?
Я промычал ноту, почувствовал, что струна пропела совсем невпопад, и сказал ему:
— Потом как-нибудь. Да что ж такое, а.
— А сейчас-то что петь собрался?
Я наконец-то услышал долгожданное мелодичное звучание, одобрительно кивнул и ответил ему:
— Да тех ребят, которые в Америку уехали. Из Верхнекамска.
И я вдруг завис после этих слов. На секунду подумал, что и Тёмка тоже скоро, не дай бог, станет одним из тех ребят, что из Верхнекамска уехали в Америку.
— Да. Их песню, короче, — продолжил я, когда вернулся в реальность. — Послушай.
Салаты доедены, бутылки все высохли,
Гирлянды на ёлке опять тихо вспыхнули,
Январь своим холодом город укутывал,
Ты меня касаешься, а я уже не чувствую.
Мне так хочется выпить. Выпить за тебя.
Ты скрипнешь тихо дверью и исчезнешь навсегда.
Во мраке подъезда, в этот Новый год,
Бесследно растворишься, а мне завтра на завод.
Холодный балкон, солнце светит бессмысленно,
И сердце изъедено грязными крысами,
Пытаюсь орать, чтоб тобой быть услышанным,
И сердце искрится фейерверком мучительным.
Мне так хочется выпить. Выпить за тебя.
Ты скрипнешь тихо дверью и исчезнешь навсегда.
Во мраке подъезда, в этот Новый год,
Бесследно растворишься, а мне завтра на завод.
Струна ещё немножко помычала и наконец смолкла в холодной ночной тиши.
— Как-то тоскливо получилось, да? — сказал я.
Тёмка пожал плечами:
— Да нормально вроде. Как раз под настроение.
Я отложил гитару на диван и спросил:
— А тебе тоскливо сейчас, что ли?
— Немножко. Да.
— Что так?
Он долил себе остатки сока из мятой зелёной коробки, тихонько потряс каплями на самом дне, и поставил коробку на пол.
— Да не знаю, — он пожал плечами. — Перед третьим туром волнуюсь, наверно. Ну а вообще, у меня всю жизнь январь и до самого марта-апреля всё как-то… Грустно, что ли. Типа, знаешь, Новый год закончился, праздновать больше нечего, ждать нечего, никакого волшебства, одно уныние серое, холод, слякоть.
— Так в ноябре и декабре то же самое. Но ты вроде про это время ничего такого не говорил.
— Вот именно. Там это всё как-то по-другому, что ли, ощущается. Как будто ожидание чуда всё как-то скрашивает, наверно? Даже не знаю.
Взял и допил остатки сока, вытер моську рукавом и деловито шмыгнул.
Я сказал ему:
— На улицу, может, сходим? Воздухом подышим? Салюты посмотрим.
— Пошли.
В коридоре он зашуршал красной болоньевой курткой, натянул на свои большущие милые уши серую шапку и стал надевать ботинки, поглядывал на меня украдкой.
— Так. Ну-ка, стоп, — я строго одёрнул его. — Чё это такое?
— Чего?
Я ткнул пальцем в его ноги в летних белых носках и спросил:
— Вторая пара где? Я кому шерстяные носки принёс новые?
И Тёмка так завозмущался, тяжело вздохнул и заныл, как ребёнок:
— Да ну, блин, Вить, там минус двадцать всего.
<