Привет, заяц

empty-line/>

— Любишь ты помурыжить, да, ушастый?

— А вруби-ка эту песню.

— Весну?

— Да, её. Давай.

Он шустро что-то понажимал в своём телефоне, зазвучала знакомая нам с детства мелодия, громко лязгнула его молния, потом уже и моя, он прыгнул ко мне на диван, прижал меня к старой пыльной обивке, поднял на мгновение голову и тихо пробубнил:

— Сука, какая же всё-таки песня дурацкая.

Уснули мы с ним часа через два, съёжились на холодном диване под тяжёлым пушистым пледом, слушали пьяные крики во дворе и порой вздрагивали от очередного салютного залпа. Я по-странному надеялся, что эта встреча Нового года с Витькой поможет мне каким-то образом перенести его в мою жизнь насовсем, чтобы никогда больше с ним не разлучаться, даже на день. Или на ночь.

Я снова представил, как горько мне будет на душе, когда праздники эти закончатся, он вернётся к себе домой и опять оставит меня одного, а я буду лежать на этом диване уже без него, в омерзительном холоде одиночества, без его тепла, без стука его сердца и без его дыхания за моей спиной. И только лишь его рука, что обнимала меня сзади, отпугивала от меня эти злые мысли, я вцепился в эту руку крепко-крепко, всеми силами стараясь себя успокоить пониманием того, что он сейчас был здесь, рядом со мной, мило так посапывал у меня над ухом и видел новогодние сны.

Первые январские деньки для меня всю жизнь были преисполнены чувством едва уловимой скорби и печали. Закончился праздник, подошло к концу томительное волшебное ожидание и впереди вплоть до самого мая меня ожидала компания холода, слякоти и серой городской мерзости. Но только не в этот раз. Мы с ним все праздники провалялись дома, доедали остатки салатов, делали новые, гуляли в парке, ходили на ёлку, ему кое-как удалось меня вытащить на городской каток, я так сильно отпирался и не хотел идти, ведь знал, что упаду через минуту, как только встану на коньки. Что в итоге и произошло, с той лишь разницей, что упал я ещё раньше, чем ожидал.

Потом мы с ним приходили домой, бросали мокрые насквозь вещи на батарею, а сами согревались в домашнем уюте и тепле друг друга, смотрели залпом все части «Гарри Поттера», который почему-то считался новогодним фильмом, «Шрека», и я наконец-то показал Витьке «Бегущего по лезвию».

Он сидел, зевал, постоянно уточнял у меня детали сюжета и так едва заметно поглядывал на часы, но всё равно внимательно смотрел, показывая уважение к дорогой моему сердцу картине.

В очередной раз я внимал проникновенной речи Рутгера Хауэра в самом финале:

— … и все эти моменты исчезнут, как… слёзы в дожде.

Витька усмехнулся:

— Ну, блин, развёл тут соплищи под конец.

Когда пятого января он собрался уходить домой, я огорчился и хотел хоть как-то удержать его у себя, но в душе понимал, что у него была своя жизнь, своя семья, свой дом, и переехать сюда ко мне он пока что не мог. И я вдруг задумался, а когда вообще сможет, при каких условиях? Что должно произойти, чтобы он ко мне переехал? Или я к нему? Финансово мы бы всё это потянули, вот только обстоятельства наши были совсем не завидными, его родители убили бы меня прямо на пороге, да и мне не хотелось лишний раз расстраивать его и без того страдающую маму.

— Давай немножко придём в себя после праздников, — он сказал мне, стоя в дверях. — А потом дальше будем везде гулять. Да?

— Да, — ответил я шёпотом.

Он махнул мне рукой и исчез в тишине утреннего подъезда. Я закрыл за ним дверь и остался в каменном холоде квартирных стен. Ушёл оттуда весь дух праздника, вся радость и доброта, в груди снова разверзлась бездонная колючая пропасть, я старался не поддаваться чувствам, как в тот раз после нашей с ним первой ночи, попытался отвлечься, поиграл в компьютер. В этот раз одолеть эти эмоции было куда легче, я как-то уже смирился с тем, что Витя будет иногда приходить ко мне, а иногда оставлять одного, эта рутина хоть и имела свои неприятные стороны, но уже стала для меня чем-то вполне себе обыденным.

Я в очередной раз громко прокашлялся и схватился за горло, которое царапало меня изнутри тысячью ржавых игл уже который день, мне всё думалось, что меня продуло во время одной из наших прогулок, надо было послушаться его и затягивать шарф потуже.

А на следующий день я уже лежал на диване с температурой и грелся об Джимми и его горячее пузо, накрывшись двумя тяжёлыми одеялами, всё тело дрожало от холода, кости выворачивало наизнанку, поганый озноб, соплищи, кашель, горло разрывало на части, всё как обычно. Раз в год я стабильно вот так вот расклеивался, обычно ближе к осени или зиме, и для моего незакалённого организма это уже было обычным явлением.

Мама вернулась домой, увидела меня еле ползающего по квартире со стеклянными глазами, наорала на меня, мол, вот, сказала же, будь осторожнее, не ходи раздетым, не смотри на Витю, как он на балкон бегает курить, простудишься. И, как всегда, оказалась права, то ли потому что имела медицинское образование и могла такие вещи предвидеть, а то ли просто потому что была мамой и знала меня, как облупленного.

И, наверно, многие, услышав это моё простудное нытьё, посмеялись бы и сказали, что я драматизирую, но для такого доходяги, как я, простуда, ангина или сезонный грипп порой имели чудовищные осложнения. Я не знал, было ли это связано с моей патологией нервной системы, с родовой травмой и пережатием шейных сосудов, но ещё в детстве после вот такой самой обычной болезни у меня случилось воспаление лёгких, мама возила меня в больницу, мне капали системы, и я отчётливо помнил, как тогда чуть не задохнулся. А ещё через год, снова после болезни, у меня случился отёк Квинке, всю морду раздуло, как у Глена Куагмаера из Гриффинов после того, как я поел обычную курицу, на которую у меня никогда не было аллергии.

И с тех пор каждый раз, когда я болел, замечал за собой обмороки, в глазах в секунду начинало темнеть, и я просыпался через минуту-две на диване. Врачи так и не могли объяснить мне, что это, говорили, мол, что патология нервной системы, возможно, связанная с моим хроническим спазмом сосудов, а может и нет, чёрт его знает. Ставили обычную вегетососудистую дистонию, этот идиотский по своей сути диагноз, придуманный недалёкими советскими врачами для оправдания никчёмности их методов диагностики. Как бы то ни было, с тех самых пор, каждый раз, когда я болел и мучался с температурой, мама забирала меня к себе, чтобы проследить, вдруг я не дай бог потеряю сознание где-нибудь на лестнице и ударюсь головой.

Слабак. Самая настоящая жалкая дохлятина и, как иногда говорил мой дед, «глиста чахоточная», но с этим всем мне приходилось жить уже не первый год и я не хотел расстраивать маму, поэтому на недельку, пока не выздоровею, решил задержаться у неё. Позвонил Витьке, хриплым голосом рассказал ему, что со мной стряслось, объяснил всю свою медицинскую подноготную, про шейный артериоспазм рассказал, а сам поймал себя на мысли, что звучало это всё, как разговор двух стариканов в поликлинике.

— Тёмыч, ну как так-то? — он разозлился на меня, когда услышал мой гнусавый скрипучий голос в телефоне.

И опять назвал меня Тёмычем, не Тёмкой, как обычно, видимо, и вправду злился, а может, переживал?

— Вот так вот, Вить, — я ответил ему с нотками драмы в голосе и прокашлялся с мокротой.

— Ты же весь свистишь, ё-моё! Что мама говорит, какие мысли?

<